Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - [32]

Когда узнали про Веру Дружинину, моя старшая сестра Маргарита вспомнила, как однажды они с мужем Константином Поливановым, которого все в семье звали Кот Поливанов, вели при ней какой-то политический разговор, и вдруг Вера почти крикнула: «Не надо так говорить! Во всяком случае, никогда не говорите в присутствии других ни о чем политическом!» Ну, они так удивились, Маргарита с мужем. Почему, спрашивают. Но им и в голову тогда не пришло, что у Веры уже была совесть не спокойна и что она от чего-то не сумела отбояриться. Да, а бедная Верочка была сослана в лагерь. Единственная как-то к делу пристегнутая чуть ли не на полтора месяца позднее, и тем не менее она свой срок получила, правда, немного – три или пять лет лагеря. Там она вышла замуж, родила ребенка…

И вот когда Маргарита уже в 1937-м приехала в Томск на свидание с папой и знала, что там будет Миша Петровский, Михаил Александрович, а она тоже была с ним в дружеских отношениях, то очень боялась его увидеть. Не понимала, как следует себя вести. И таки она встретила его просто на улице! Миша к ней подошел и сказал ей такую вещь: «Маргарита, вы можете со мной не здороваться, вы можете не подать мне руки, но вы не можете не сказать, что с Верой!» «Представь себе, я остановилась и сказала, что Вера в лагере», – говорила мне Маргарита.

История с Габричевским тоже имела свое продолжение. Как-то летом Маргарита с семьей сняли дачу в деревне неподалеку от Каширы. А в Кашире жил в то время Габричевский, который должен был жить «минус», то есть не приближаясь к Москве ближе чем на сто километров. А Кашира – один из городов «за 101-м километром», и он там мог находиться. Я знаю, что к нему тогда приезжала подруга нашей семьи Наталья Ильинична Игнатова, хорошо с ним знакомая, и имела с ним какую-то длинную откровенную беседу. Она упрекала Габричевского, он защищался и говорил (как в свое время и маме), что он считал, все отрицать нельзя и на какой-то минимум лучше согласиться и подписать, что не были же они большими поклонниками советской власти! Такой кошмар они творили с людьми. Во всяком случае, не знаю, как в других кругах, но у нас все, включая молодежь, понимали, что все эти процессы высосаны из пальца и ни одному слову верить нельзя. Это было для нас всегда очевидно. По-моему, для всех.

14

Сразу, как всегда, когда есть аресты, то начинаются хлопоты. Так это и называлось – «хлопоты». Хлопоты о каком-нибудь, неизвестно еще каком, но послаблении: или место другое, или срок другой, или освободить, не знаю, что еще, но основное слово было – «хлопоты». Это я постоянно слышала. Все о чем-нибудь хлопотали. Тогда был еще так называемый Красный Крест, который помогал заключенным. И все туда обращались.

Первые годы мама каждые полгода подавала заявление. Чаще всего о пересмотре дела. И как правило, приходил ответ: «Оснований для пересмотра нет». Все знакомые, конечно, переживали, и страдали, и готовы были помочь.

Пока папа был в тюрьме, ничего сделать было нельзя. В крайнем случае можно было ходить на Кузнецкий, там отстоять очередь и только узнать, что ничего не изменилось. Значит, делали вывод, находится до сих пор на Лубянке. О том, что переведен в другую тюрьму, никто не сообщал. После оказалось, что он уже был переведен, а все равно мы об этом не знали…

Папа потом рассказывал, что пока он был на Лубянке, там были приличные условия. Небольшая камера, всего два или три человека. Когда его привезли на Лубянку и он вошел в эту камеру, то сопровождавший его конвоир сказал: «Это профессор Шпет». Вдруг сравнительно молодой человек вскакивает со своей койки и говорит: «Шпет?!» И здоровается с ним за руку. То есть про папу он слышал и понимал, кого привели. Тогда второй человек, как папа его потом назвал, рабочий, сказал: «Ну что ж, посмотрим, как завтра профессор будет выносить парашу». Тогда снова вскакивает этот человек помоложе: «Этого вы не увидите, я буду дежурить!»

Папа еще говорил, что на Лубянке в те времена, то есть в 1935 году, была прекрасная библиотека. И книжки приносили: их можно было выбрать по спискам, с которыми приходил в камеры человек из тамошней библиотеки. Кажется, газет не давали, чтобы не следили за текущими событиями. Папа, конечно, брал много книжек и однажды решил взять что-нибудь для чтения вслух. Он читал своим сокамерникам «Евгения Онегина» с соответствующими комментариями. А если он делал комментарии к стихам, то чуть ли не к каждой строчке. Всегда. Я-то уж знаю. Сходит в кабинет, принесет несколько томиков: «Это место явно перекликается с таким-то поэтом. Вот это Вяземский написал. А это вот Дельвиг…» И после того как папа несколько дней почитал так своим сокамерникам «Евгения Онегина», рабочий сказал молодому человеку, который дежурил за папу: «Давайте все дежурить по очереди». То есть минуя папу. Так профессор в этой камере ни одного раза парашу не выносил.

А когда его перевели в Бутырскую тюрьму, уж я не знаю, насчет параши папа не уточнял, но там был председатель камеры – уголовник. И в первый же день, узнав, что папа поступил к ним с Лубянки и уже сколько-то отсидел, отвел ему место на нарах у окна. К политическим уголовники относились тогда с уважением. У папы была с собой каким-то образом взятая алюминиевая ложечка. И вдруг этот признанный всей камерой уголовник говорит: «Как же это так, металлический предмет – и вдруг неотточенный? Ложку тоже надо наточить!» И ручку от этой ложки они вдвоем немножко подточили в форме ножа. Конечно, он все равно ничего не резал. Но папу это позабавило. Эта ложка-нож осталась цела до сих пор…