Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - [30]

И вот комиссией по чистке аппарата ГАХНа Шпет был обвинен в том, что создал в академии «куст бывших людей», «крепкую цитадель идеализма». Эта комиссия состояла из четырех человек: рабочий, отставной военный, вахтер Академии наук и кто-то из комиссариата внутренних дел. Оберегая своих сотрудников, папа им сказал: никому на «чистку» не ходить, заперся с комиссией в своем кабинете и просидел там несколько часов. Впредь ему было запрещено занимать руководящие должности и преподавать. Но папа знал девятнадцать языков, и после долгих ходатайств ему все-таки разрешили заниматься переводами, правда, «при обеспечении надлежащего идеологического руководства». И никакой философии!

Папа очень хорошо читал вслух, особенно стихи. Часто читал дома, а мы слушали. Зажигали камин, садились на ступеньки лестницы, которая вела в его кабинет, а он сидел внизу за своим большим письменным столом. Получался греческий амфитеатр. И вот когда он начал переводить, то читал нам большие куски своих переводов из Байрона и Шекспира, но иногда и прозу. Рассказывал всякие комические случаи из переводческой практики. Например, вместо «нижегородской дороги» однажды перевели: «Поехал по нижней дороге города». А как-то он редактировал английский перевод «Анны Карениной» для английского издательства, столько оттуда всяких смешных ляпсусов приводил…

Я помню, как он переводил «Тяжелые времена» и «Холодный дом» Диккенса, мистерии Байрона, писал примечания к «Ярмарке тщеславия» Теккерея… Из Шекспира он перевел «Макбета» и сам мне говорил, что будет переводить «Юлия Цезаря», но это уже не пришлось.

Когда был убит некий Киров Сергей Миронович, ленинградский шеф ВКП(б), то в это же утро папа сказал: «Ну что ж, теперь начнутся аресты». Вот это я отлично помню. Киров был убит 1 декабря 1934 года. И действительно, через три с половиной месяца, в ночь с 14 на 15 марта тридцать пятого, когда уже в Москве было достаточное количество арестов, пришли за папой.

И в этот день учительница наша выдумала вызвать в школу всех родителей, потому что было большое событие – первый раз в советской России вводили десять классов образования вместо семи, восьми, девяти и так далее. Поэтому нужно было устроить общее собрание родителей вместе с учениками. Папа никогда в жизни ни на одно собрание не ходил и, по-моему, не знал, в какой школе или в каком классе кто из нас учится. Мама пришла ко мне, а училась я уже далеко, на Красной Пресне. Вернулись мы с ней из школы в Брюсовский переулок около одиннадцати вечера, и вдруг вместо родных наших, сестры или брата, открывает дверь чужой человек. Что такое? Кто-то у нас в квартире. Сидит за столом наш дворник, сидит наш председатель домоуправления, кто-то стоит, кто-то еще сидит, кто-то в военной форме… Оказалось, это уже представители НКВД, которые взяли домовое начальство и пришли арестовывать папу. Уже несколько арестов до этого в доме были. Причем не артистов, пока из артистов у нас в Брюсовском еще никого не забрали…

Ушли они в восемь утра. В час или в два ночи один из них позвонил по телефону и сказал: «Нельзя ли нам прислать еще людей на подмогу, знающих иностранные языки? Потому что здесь очень много иностранных книг». Прислали еще несколько специалистов, которые уже оставались до конца. Никто, конечно, спать не ложился. Папа все время сидел в столовой. На пол-этажа ниже его кабинет. Там шел обыск. Помню, как папа… Вот когда они на моих глазах сняли несколько книг, встали на них ногами, чтобы достать с верхней полки книжки… Я помню, как папа просто весь передернулся! Весь. Разве что сознание не потерял.

Ну вот, в восемь часов они ушли, забрав чемодан каких-то бумажек и рукописей. Потом что еще они взяли? Унесли две пишущие машинки и что очень смешно – шпагу. Однажды, кажется, жена Габричевского подарила брату Сережке, которому было четырнадцать или пятнадцать лет, эту штатскую шпагу, которая в царской России титулярными советниками иногда надевалась для парада, это отнюдь не оружие. Но они объявили это оружием. Несмотря на всю ситуацию, когда они уходили, было смешно: я стояла в передней, и вдруг вижу – идет целая вереница людей, один за другим, а последний шел, неся обеими руками эту самую шпагу.

Да, вот обыск кончился, они ушли все… Незабываемое зрелище. Пришли они с парадного хода, сестра Таня говорила, а уходили с черного – прямо во двор. Потому что оказалось, во дворе всю ночь стояла их машина, так называемый воронок. И через черный ход они спустились уже с папой, никого из нас не выпустили из квартиры. Уже по черной лестнице с пятого этажа спускались с ним одни. И маму даже не пустили туда.

Помню, этот последний момент помню… Естественно, там все попрощались, поцеловались. И только – до двери черного хода. А дальше следующее свидание с папой было уже через окошко в тюрьме, потом – у ступенек поезда, увозившего его в Сибирь.

Во время обыска, между прочим, случился один занятный эпизод уже непосредственно с моим участием. Они в основном возились все время в папином кабинете, где была вот эта колоссальная библиотека, вся уставленная книгами по стенам. Но где-то в середине ночи сказали: «Ну, хватит, надо еще и по остальным комнатам пройти». И пошли. А я вместе с ними. Они осмотрели комнату Тани и нашу с Сережей тогда еще общую комнату. А потом один из них зашел в мамину комнату. У мамы был письменный стол, который и сейчас у меня стоит. И вот я помню, этот довольно приятный человек – я его почти что вижу – такая хорошая прическа, одет в пиджаке… Там двое были в военной форме. А этот был в штатском. Вот он открывает, выдвигает ящик маминого стола, там лежат книжки, бумаги, какие-то тетрадки. И вдруг – о ужас! – одна тетрадка приоткрывается, а там доллары! Их было, правда, всего-навсего пять долларов в купюрах по одному. Как-то заходил Балтрушайтис и подарил. И вот когда чекист увидел эти доллары, то быстро задвинул ящик и не стал даже смотреть. В комнате были только он и я, больше никого. И конечно, это был доброжелательный с его стороны поступок по отношению ко всем нам, и в первую очередь к папе.