Дочь - [46]

Но я ничего не сказал. Наверное, я должен был прикинуться мертвым, чтобы она напугалась, чтобы она пришла в ужас. Может быть, именно поэтому мы жили в ту пору словно во сне. Реальностью было лишь настоящее; о прошлом не стоит сожалеть, о будущем нечего задумываться — это сказала Сабина. Я не задавал вопросов, только счищал плесень, чтобы оживить бедное, умирающее растеньице.

— С тобой я настоящая. С Сэмом тоже, но с ним по-другому. С ним, в определенном смысле, все уже позади, и мы давно знаем об этом. Поэтому он и обращается с тобой, как с блудным сыном.

— Что?

— В тебе он видит себя. Это он сам мне сказал. А ты что же, думал, что мы о тебе не говорили?

Я вообще об этом не думал.

— И что же он знает?

— Ничего, но предполагает, и этого мне вполне достаточно. Я не хочу причинять ему боль, как он на Рождество пытался причинить боль мне.

— Все-таки Сэм, наверное, любит свою жену? Иначе он бы ее бросил.

— Этого он не может.

— Почему?

— Потому. Он верен ей до конца.

Она невесело рассмеялась.

— Ты тоже?

— А ты что, вел благопристойную жизнь последние… сколько это… пятнадцать лет? У меня, например, были любовники. Никто не знает о них.

Она смотрела мне прямо в глаза.

— С ними было не так, как с тобой. Я хотела тебя. Всегда только тебя. Я никогда никого не любила так, как тебя. Никогда никого.

— Эти фотографии, у тебя дома; их сделал Сэм? Те, где ты раздета?

— Нет.

— Не знаю, иногда ты кажешься мне совсем чужой. Как ты можешь быть такой чужой — и такой знакомой? Сколько в тебе осталось от той, настоящей?

Она упала на диван, а я запустил руки ей под юбку и, лаская, стал стягивать с нее колготки.

41

Я любил Сабинины секреты, я был к ним более чем снисходителен. Они давали мне пространство для маневра.

Я желал ее еще сильнее, чем прежде. Может быть, надеялся, что нам будет легче договориться, если сперва завоевать ее тело.

Наверное, это было связано с Франкфуртом, с нашим неловким молчанием, с тем, как трудно было мне начать разговор. Казалось, мы пришли к молчаливому соглашению принимать как должное недомолвки и неловкости, ничего не запрещая. Но конечно, иногда это соглашение нарушалось.

После «ссоры» в преддверии Нового года возбуждение первых дней стало постепенно проходить. Новый год и мой отъезд неотвратимо приближались, и все меньше времени оставалось до будущего.

Я думаю, каждый из нас ждал, что радикальное решение примет другой.

— Почему бы тебе не поехать со мной в Голландию?

— Это невозможно, у меня тут работа.

— Но ты ведь можешь везде работать?

— Да, конечно; просто не хочу отсюда уезжать.

— Ясно. Значит, нет. Ты думаешь, я должен переехать? А как быть с моей работой?

Она усмехнулась:

— Я окажу тебе поддержку. Пожалуй, я зарабатываю побольше твоего.

— Так, да? — Это надо было обдумать. — Но мне нравится моя работа. Я, черт побери, издатель!

— Я думала, ты мечтаешь стать писателем, раньше ты собирался писать… А писатель может жить где угодно.

— Это были только мечты, я не могу писать! Я могу только издавать. Я директор издательства!

— Scusi[39]. Директор!

— Не знаю, что может случиться в будущем… Но пока ты могла бы поехать со мной — ненадолго, попробовать…

Она покачала головой, скрылась за неопределенной улыбкой:

— Не думаю… В Голландию я не поеду.

Это прозвучало так решительно, что я разозлился.

Но ничего не спросил. Я не хотел больше сцен.

42

Я никогда не думал о Лос-Анджелесе и никак не ожидал, что за какую-то неделю так к нему привыкну. Как будто у меня прояснилось в голове. Всего через несколько дней я уже не мог любопытным туристом озирать окрестности, я стал частью города.

Должно быть, это как-то связано с расстояниями. Все здесь находилось чудовищно далеко друг от друга, и отсутствие центра, сердца города заставляло видеть его в другой перспективе. После первой недели я понял, что уже не задумываюсь о том, правильно ли я въезжаю в этот так называемый город. Я растворился в нем. Я больше не был гостем, я здесь жил, хотя и временно. Не то чтобы это для меня много значило, но поражало.

Почему-то я стал чаще вспоминать Юдит. Я пожалел, что папа никогда не брал меня с собой в Чикаго. И впервые задумался о том, как изменилась бы моя жизнь, если бы он эмигрировал в Америку.

Появилось ощущение полета. Казалось, я парил над Лос-Анджелесом. Чувство легкой опасности, энергия и размеры города ассоциировались у меня с понятием «мир» в гораздо большей степени, чем путаница тесных улочек Амстердама. С другой стороны, Лос-Анджелес был, конечно, исключением из правил, но самым большим и далеко опередившим все исключения, какие мне попадались. Все здесь было юным и новым; здесь не существовало ни прошлого, ни его уроков.

Я ушел от прошлого Европы, прошлого моих родителей дальше, чем когда-либо. И в то же время оно было рядом, потому что здесь оно существовало лишь в моих воспоминаниях, в моем воображении.

У меня вошло в привычку ездить по городу наугад. Очень скоро я узнал, как проехать от моря (Санта-Моника, Пасифик-Палисадес) к Западному Голливуду, Беверли-Хиллс, Голливуд-Хиллс и к другим районам, небрежно разбросанным меж колоссальных скоростных дорог и бульваров Лос-Анджелеса. В первую неделю мне казалось настоящим приключением выехать на Десятое шоссе, грязно-серую десятирядную скоростную бетонку, напоминавшую сточную канаву, по которой на бешеной скорости неслись потоки машин.