Дочь - [35]

Шрифт
Интервал

Она улыбнулась.

Я буквально сходил с ума от желания узнать все о ее жизни, и читал в ее улыбке массу оправданий. Но что означал ее ответ?

Невозможно поверить, но, несмотря на годы разлуки, несмотря на смену нескольких профессий, о которых я ничего не знал, и несмотря на вызывающие тревогу отношения между ней и стариной Сэмом — несмотря на все это, ко мне возвратилось ощущение, что я знаю, о чем она думает. Я просто не мог позволить ей изображать из себя таинственную незнакомку. Она была рядом и казалась прежней. Все та же Сабина, глядя на которую я видел себя яснее, чем в любом зеркале, — хотя мы почти ничего друг другу не сказали.

Не помню только, чтобы она когда-либо была такой молчаливой. Меня это расстроило, но расспрашивать я не решался.

— Ты женат? — спросила она, и тут я впервые расслышал в ее речи легкий американский акцент.

— Женат? Нет. У меня была подруга, это тянулось несколько лет, но, к нашему общему облегчению, закончилось полгода назад.

Мне был отвратителен собственный тон бывалого мужика. Вдобавок это не было правдой. Иногда мне очень не хватало Лус. А она давно уже была счастлива с другим. Лус слишком многого хотела. Она хотела выйти замуж, нарожать детей, купить вместе со мной дом. Еще она хотела собаку, хорошо бы — фокстерьера.

Я говорил, что надо немного подождать. И ждал, а она продолжала возвращаться к этим разговорам. Стоило ей завестись, как у меня начинала невыносимо болеть голова, тело делалось тяжелым, а в мозгу возникал образ трясины, засасывающей меня, или бездонной пропасти, куда я лечу. Энергия покидала меня. Это было дурным знаком. Я чувствовал, что если жизнь пойдет по планам Лус, наступит конец всему. Тупик, перекрытый шлюз, заглохший мотор. Последний щелчок — и тишина. Когда Лус, после многих лет перебранки, ссор и разборок, ушла, плача и надеясь, что я ее верну, я понял вдруг, что просто выгнал ее своей пассивностью. Я ждал, я надеялся, что она уйдет, не сознавая этого.

И все-таки мне ее не хватало. Наверное, я очень привязчивый человек, как мой отец и все мои еврейские предки, и гораздо преданнее, чем хотелось бы.

— Надо же, я была уверена, что ты женат и у тебя дети, — сказала Сабина.

— Ты часто думаешь обо мне?

— Я говорю, что подумала так, когда снова тебя увидела. Господи, Макс.

— Я не против того, чтобы ты обо мне думала. Я даже надеюсь, что ты думаешь обо мне очень часто, что ты меня никогда не сможешь забыть. А теперь ты это сказала: я тоже думаю о тебе.

Она посмотрела на меня испуганно, как будто не ожидала, что я так скоро начну над ней подшучивать.

Мы не сразу услышали, что ее зовут. Сэм остановил такси и нетерпеливо махал ей рукою. Честно говоря, я обрадовался, что мне не придется их везти. Теперь, когда я познакомился с Сэмом, не так страшно было позволить Сабине уйти. Через него я всегда смогу ее разыскать.

Но Сабина подняла сжатую в кулачок руку к моему лицу и, испуганно оглядываясь на Сэма, прошептала:

— Позвони мне по этому номеру, не позже десяти утра. — Она опустила кулак и детским, неловким движением положила что-то мне на ладонь. — Иду-у-у! — крикнула она Сэму.

На моей ладони лежала записка, и я зажал ее в кулаке. Сабина рассеянно смотрела в сторону.

Я поклонился ей, Сэму, и в голове у меня вдруг стало ясно, как от глотка хорошего коньяку. Ладонь горела от прикосновения к ее руке, такой же теплой и маленькой, как когда-то. Она помахала мне на прощанье из черного «мерседеса», который я проводил лихорадочным взглядом; все случившееся казалось сказкой, приснившейся мне, — началом, к которому я вернулся.

22

Наступило утро — холодное и темное. В девять часов за тюлевыми шторами моего номера все еще царил полумрак.

В комнате странно пахло.

Я открыл окно, и ледяной воздух ворвался внутрь. В туманной мгле город выглядел нереальным, как кадр из черно-белого фильма.

Только записка, лежавшая возле телефона, была настоящей. Торопливый, но разборчивый почерк Сабины. Я знал, что позвоню, я помнил об этом всю ночь. Постепенно я вспомнил и то, что сегодня воскресенье и что вчера я крепко выпил.

Остальное возвращалось медленно, в обратном порядке. Наконец я вспомнил все.

Сперва Нора проводила меня до дверей номера. Я опустился на кровать, сжав голову руками, и вдруг обнаружил, что Нора тоже оказалась внутри. Она подошла и села рядом.

— Я хочу о тебе написать, ты идеальный персонаж для романа, Макс. Почему бы тебе не рассказать мне все это? — сказала Нора и, кажется, сама испугалась своей дерзости.

Я изумленно обернулся, не понимая, что она имеет в виду. Этого не надо было делать.

— Что? — спросил я. — Что я должен рассказать?

Я увидел ее веснушки, ее зеленые глаза. Вблизи она выглядела женственней, чем на расстоянии. Мы глядели друг на друга, она улыбнулась. Я сказал:

— Слушай, я твой издатель…

Это прозвучало не так, как мне хотелось, — слишком многозначительно.

Но тут все смешалось и произошло как бы само собой — из-за сладостных воспоминаний о прошлом, которыми были заняты мои мысли. Я поцеловал ее в нежную шею, и она запрокинула голову. Наверное, это меня подтолкнуло.

И я все забыл, ощутив под собой ее, такую реальную и живую; я забыл, чего хотел и что я чувствовал; как голодный зверь, искал я ее рот, ее груди. Она не сопротивлялась, сама расстегивала на мне штаны и шептала что-то, подбадривая. И тут словно черт в меня вселился. Это была битва, и чувство освобождения в конце нее оказалось грандиознее первого прикосновения.


Рекомендуем почитать
Слоны могут играть в футбол

Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.


Плановый апокалипсис

В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".


Похвала сладострастию

Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».


Брошенная лодка

«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…


Я уйду с рассветом

Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.


И бывшие с ним

Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.


Пятый угол

Повесть Израиля Меттера «Пятый угол» была написана в 1967 году, переводилась на основные европейские языки, но в СССР впервые без цензурных изъятий вышла только в годы перестройки. После этого она была удостоена итальянской премии «Гринцана Кавур». Повесть охватывает двадцать лет жизни главного героя — типичного советского еврея, загнанного сталинским режимом в «пятый угол».


Третья мировая Баси Соломоновны

В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.


Русский роман

Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).


Свежо предание

Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.