Дочь четырех отцов - [91]

К этому времени роман нравился мне куда меньше, чем ночью. Жизнь умеет нанести пару-тройку немилосердных ударов, от которых у человека обостряется зрение. На свете есть множество романов лучше моего, хотя и он не лишен достоинств; я прекрасно понимаю, что взламывать витрины книжных лавок из-за него не станут. Это не роскошный ананас — ходовой товар мирового рынка, а всего лишь летнее кисло-сладкое яблоко. Но ведь есть на свете и такие гурманы, которые находят в яблоках особый букет, не свойственный ни одному, даже самому роскошному южному плоду. Не исключено, что со временем плоды моего творчества станут более изысканными, хотя, честно говоря, я не особенно к этому стремлюсь. Стоять перед публикой в шутовском колпаке, с лицом обсыпанным мукой и корчить гримасы, с трепетом ожидая аплодисментов, — по-моему, это ремесло ничуть не лучше, чем ремесло того карлика на пирах у Аттилы, о котором упоминает Прискос Ретор. (Аттила, по крайней мере, бросал придворному шуту мясо со своей тарелки, а нынешние аттилы только и знают, что швырять в нас костями.) Но если судьба обрекла меня навеки нести писательский крест, приходится подчиниться.

— Что же будет с Андялкой? — сокрушался поп. — Вдруг этот зверь ее убил?

В «Тысяче и одной ночи» такое случается, однако нотариус, как человек со стойким иммунитетом против всей и всяческой литературы (за исключением «Кёзшеги кёзлёнь»[151]), счел подозрения попа необоснованными.

— Не думаю, чтоб он успел ее убить; хорошо, если они до города-то добрались, да и вообще Бенкоци на нотариуса, конечно, не тянет, но человек не кровожадный. Позвоню на всякий случай в полицию, скажу, чтоб их задержали, пусть последят за мальчишкой, пока Андялку не заберет матушка.

— Старые вы ослы, — в голосе моем звучало превосходство, право на которое давало только ощущение себя заслуженным старым ослом, — и к тому же никудышные христиане. Ведь беглецы — в руце божией, так зачем же предавать их в руки полиции? А вот матушку Полинг мы действительно свезем в город, чтобы было кому последить за ними до свадьбы.

— Ни за что, ни за что! — Матушка Полинг рыскала взглядом по сторонам, словно львица, ища, чего бы швырнуть оземь. — Ведь этот негодник не выдержал даже первого экзамена.

Негодник! Если всего лишь «негодник», значит, дело идет на лад!

— Не волнуйтесь, матушка Полинг, этот негодник выдержит все экзамены, я вам ручаюсь. У меня есть способ заставить его это сделать. И матушка Полинг будет варить мне кофе в доме на площади Вармедехаз, а на воротах дома будет красоваться медная табличка: «Др. Элемер Бенкоци, адвокат». Смотрите же, чтобы в кофе не было слишком много цикория!

Матушка Полинг уже готова была улыбнуться, если бы не поруганная материнская гордость, но поп все еще мрачно трещал костяшками пальцев.

— Да, но где ты собираешься их искать?

— У господа бога под крылышком, милый Фидель, — отшутился я. — А ты мог бы пока позвонить девскому барону насчет брички, тебе он не откажет. Особенно если сказать, что она нужна нам для свадьбы, мы повезем в ней невесту!

Я потешался сам над собой — вот как, оказывается, из нас троих я самый практичный. Напоследок я собственноручно надел на матушку Полинг расшитый бисером чепец, причем завязал под подбородком такой бант, который сделал бы честь самому господину Бенкоци.

Путь наш лежал мимо Семи холмов: курган напоминал изрытое окопами поле битвы. Ящики с инструментом и запакованные черепа были свалены кучей на вершине холма, старый ворон-кальвинист долбил клювом шаровидный сверток, укутанный в ситцевый платок. Платок принадлежал Мари Малярше, а череп — какому-нибудь тысячелетнему Дёндиле. Надо же — живая женщина пожалела мертвеца и отдала ему свой платок! Хотя да, ведь у нее на голове отныне красовался венец ее жизни!

— Стоп! Давайте-ка остановимся, не оставлять же все это здесь! Фидель, милый, помоги мне их погрузить. Невольники не нужны, оставим их кости воронам. Пусть как хотят, так и собирают их к воскресению.

Но ямы-то все-таки засыпать надо! Я спросил нотариуса, что он скажет, если я оставлю Марте Циле Петуху пару тысчонок для этой цели?

— Почему ж нет, только разговаривать с ним буду я. Гажи, сынок, гони на улицу Кёнёк!

Прежде чем войти, мы заглянули в приоткрытые ворота, чтобы проверить, дома ли хозяева. На пороге кухни сидела старуха, уставившись прямо на слепящее солнце.

— Жена Марты. Она слепая, потому и смотрит прямо на солнце.

Старика мы обнаружили под шелковицей, он валялся на подстилке из рогожи, в ногах у него копошился ребенок, бледный и хилый, этакое материнское горюшко, до ушей перепачканный черным соком тутовых ягод.

— Имришке, — тихонько сказал старик, — сбегай-ка к бабушке, пущай поглядит, что ты у нас за крепыш. Встань насупротив да знай молчи себе, только щечки сделай, как я покажу.

Вдова и та на мгновение позабыла о поруганной материнской гордости, глядя на старика, надувшего сморщенные, заросшие белой щетиной щеки на манер ребенка, который набирает полный рот воды, чтоб кого-нибудь обрызгать. Если бы при сем присутствовал доктор, он наверняка сравнил бы старика с киргизским волынщиком, и это было бы единственное докторово сравнение, под которым я готов был подписаться. Малышу эта игра пришлась по душе, он старательно надул щечки и встал перед бабкой, — вид у него был такой, словно он только что выкарабкался из банки с повидлом.