Дочь четырех отцов - [13]

За Келемена Микеша[35] я после этого и браться не стал, хотя тема эта была помечена в моем блокноте в числе возможных. Почем я знаю, вдруг, когда все будет готово, дотошный историк литературы возьмет и выяснит, что никакого Келемена Микеша не было в природе, а выдумал его заодно с куруцкими балладами Кальман Тали[36] в пику Габсбургам. И потом, даже если мне удастся избежать этой Сциллы, не стану ли я жертвой Харибды-критики? Недавно один критик обвинил автора исторического романа в излишнем историческом педантизме. (Nota bene: случайно мне довелось прочитать роман этого педанта. Король Ласло Кун[37] развлекался там с цыганками при свете фонарей в майшайской чарде, а кардинал Гентилий де Монтефлор[38], восседая в кресле, зачитывал буллу церковных проклятий.)

Откровенно говоря, был еще один фактор, подвигнувший меня раз и навсегда отказаться от исторической темы. Наш губернатор как-то сказал мне с глазу на глаз:

— Времена нынче, видишь ли, дурацкие, а исторический роман — деликатная штука. Не угадаешь ведь, кто победит: свободные королевские избиратели или легитимисты. Выйдет книга в неподходящий момент — ее, чего доброго, конфискуют. Я думаю, самое разумное — оставить в покое историю, пока положение хоть малость не прояснится. Ты не подумай, я не вмешиваюсь, хотя кое-что в литературе и смыслю. Знаешь, я ведь самому Миксату подсказал несколько отличных тем. Поверь, я желаю тебе только добра.

У меня и в мыслях не было сомневаться в благорасположении губернатора, да и с чего бы? С тех пор как стало известно, что я работаю над романом, о чем я, разумеется, оповестил всех, включая своего газетчика, сильные мира сего стали со мною особенно любезны. С губернатором мы выпили на брудершафт, мало того, вице-губернатор намекнул, что собирается пригласить меня на охоту, если, конечно, она в этом году вообще состоится: порох чертовски вздорожал, разве что сахарозаводчики могут платить такие деньги, порядочному человеку это не по карману. Что ж, я никогда не сомневался в том, что вице-губернатор самый смекалистый из всех нас. Он рассуждал о дороговизне только потому, — что не был уверен, получится у меня роман или нет. Про себя он решил так: если дело не выгорит, то незачем вводить его в столь избранное общество, которое время от времени посещает сам старый барон Эшелович, мало того, последний как-то раз привез поохотиться настоящего русского великого князя. Конечно, десять раз подумаешь, прежде чем вводить в этот круг какого-то писаку, ведь запаха чернил не отбивает даже можжевеловка. Только ради этого уже стоило мечтать об успехе романа. Тогда я поблагодарил бы вице-губернатора за любезное приглашение и сказал бы, что в жизни не брал в руки ружья. Единственное оружие, которым я когда-либо сражался, была мухобойка. Да и той я чаще попадал не по мухам, а по разным частям собственного тела.

Но что толку в этих прекрасных мечтаниях, если над моим будущим социальным романом собрались такие же тучи, как и над историческим!

А ведь я взялся за дело с присущей мне основательностью. Тот, кто большую часть жизни классифицировал древние черепки, так привыкает к этому занятию, что дышать не может без какой-нибудь системы. Первым делом я отбраковал те темы, которые мне решительно не подходили. Мое мнение о любви вам уже известно. Так же обстоит дело и с юмором, я начисто лишен этого чувства. С виду я улыбчив, но в глубине души склонен к меланхолии и скрываю это лишь потому, что люди не любят постных лиц, я же, в свою очередь, не люблю быть обузой для окружающих. Посему я выдавливаю из себя улыбку, когда приходится выслушать плохой анекдот, но от писателей-юмористов стараюсь держаться подальше. Жизнь — серьезная штука, шутки над нею неуместны. К Миксату, скажем, у меня душа не лежит: он даже смерть ни в грош не ставит. Или взять, к примеру, Анатоля Франса; я так и не смог одолеть его романа, но от одной попытки у меня неделю разламывалась голова. Уму непостижимо, как такой талантливый и к тому же образованный человек — он ведь даже в археологии знает толк, — которому сам бог велел строить храмы и ваять колоссов, позволяет себе пробавляться детскими каракулями на стенах домов.

Нет, я не надену дурацкого колпака, это уж точно. Писателю не пристало быть шутом при Его Величестве Народе, он призван быть его апостолом и пророком. Смеяться люди умеют и сами, они легкомысленны и поверхностны по природе своей; их нужно учить смотреть на вещи глубоко и серьезно. Примером в этом отношении могут послужить великие скандинавы. Я предпочитаю всем остальным Кнута Гамсуна[39], великого психолога, в котором угадываю брата по духу. От одного звука этого имени перед глазами у меня встает такая картина: длинношеяя гагара сидит, нахохлившись, на туманной отмели Ньюфаундленда и, стиснув клюв, угрюмо созерцает серые хлопья пены. Проходит час за часом, а она все не двигается с места, и ни одно перышко не шелохнется в ее оперении. Внезапно дрожь проходит по длинной шее. Ага, думает человек, сейчас она наконец схватит рыбу, которую подстерегала так долго. Ан нет: до сих пор она созерцала пену, склонив голову вправо, а теперь склонит ее влево. Тем временем наступает вечер, опускается туман, он, того и гляди, скроет необыкновенную птицу, и никто никогда не узнает, что она, черт побери, хотела всем этим сказать.