Дочь адмирала - [118]

— Я готова, — объявила она, указав на небольшой чемодан и сумку с купленными для отца и его жены подарками.

Генри попросил Борю спуститься вниз и проверить, нет ли поблизости кого-либо из посторонних. Зоя поднялась из-за стола и направилась к вешалке за пальто.

— Зачем вам пальто?

— Я еду в аэропорт.

— Нет, — сказал Генри. — Вы слишком известны. Вы привлечете внимание.

Зоя заплакала. Обняв мать, Виктория повернулась к Генри.

— Конечно, она поедет. И Боря тоже. Там никого не будет. Вы же сами сказали: всему миру известно, что я лечу завтра.

— Хорошо. Но вы попрощаетесь в машине. Им нельзя входить с нами в аэровокзал.

Зоя согласилась.

Вернулся Боря, сообщил, что на улице никого, кроме машины и водителя, нет. Генри настоял, чтобы они спустились вниз не на лифте, а по лестнице.

» Выйдя из подъезда, он огляделся по сторонам, проверяя, нет ли слежки. Потом махнул рукой Зое, Виктории и Боре, что можно выходить. К его неудовольствию, Зоя решительно уселась рядом с шофером, поскольку «я всегда тут сижу». Викторию Генри усадил между собой и Борей на заднем сиденье.

Машина тронулась, впереди полчаса езды до Шереметьева. Светало, но солнце еще не взошло. На улицах попадались лишь редкие прохожие.

Генри велел шоферу остановиться, не доезжая нескольких метров до аэровокзала. Боря поцеловал Викторию, шепнув ей что-то на ухо. Она кивнула. Генри сделал ему знак, и они оба вышли из машины, чтобы Виктория и ее мать могли попрощаться без посторонних.

ВИКТОРИЯ

На прощанье мы поцеловались, и мамуля расплакалась.

— Почему, мамуля? Почему? Всего три месяца, и я вернусь.

— Знаю, — сказала она, — но это так далеко.

Я снова поцеловала ее.

— Не глупи. Представь, что я На съемках в Молдавии или где-нибудь еще, какая разница?

Кивнув, она вытерла слезы.

— Я все понимаю, но не могу забыть тех лет, когда мы были в разлуке. Поэтому мне так тяжко остаться без тебя хоть на минуту.

Генри махнул нам рукой. Мы снова поцеловались.

— Я люблю тебя больше всех на свете, — шепнула я, прижавшись губами к ее щеке, и вышла из машины.

Генри снял с плеча фотокамеру и передал ее мне. Наверно, хотел, чтобы я выглядела как американская туристка. В парике и в огромных черных очках я чувствовала себя полной идиоткой, но зато Генри был явно доволен.

Конечно же, мы приехали слишком рано для девятичасового рейса, но я уже не задавала никаких вопросов. Генри встал в очередь на регистрацию, в столь ранний час совсем короткую, и сразу после регистрации потащил меня к турникету. Все время, пока мы там стояли, он не переставал озираться по сторонам. Я решила, что в конечном итоге он свернет себе шею.

Наконец объявили посадку, и, схватив меня за руку, Генри ринулся к самолету. Мы оказались на борту первыми, и меня несколько озадачила сцена, которую он закатил стюардессе, требуя, чтобы нас поместили в первый класс. И это тот самый человек, который знал все-про-все на свете? Кроме одного: в самолетах Аэрофлота есть только один класс.

Но он добился того, чего хотел. Нас посадили на два передних места. Генри настоял, чтобы я села к окну, и, бросив последний взгляд вокруг, уселся рядом.

— Что за глупый скандал вы учинили? — шепнула я. — В Советском Союзе нет никаких первых классов. Уж кому-кому, а вам следовало бы знать.

Генри улыбнулся.

— А я и знаю. Просто хотел заполучить эти два места, чтобы перед нами никто не торчал. Теперь всем виден только ваш затылок.

Самолет оторвался от земли, я смотрела сверху на исчезающую в облаках Москву. Невероятно! Я и в самом деле покидаю Советский Союз и с каждой уходящей минутой становлюсь на минуту ближе к отцу. Достав носовой платок, я вытерла под очками слезы.

— С вами все в порядке? — спросил Генри.

_ Я кивнула.

— Через три часа мы прилетим в Брюссель, где нас встретит Джон Чекли, журналист из нашего лондонского отделения. Он станет еще одним вашим телохранителем. Мы отвезем вас в гостиницу при аэропорте, и вы сможете отдохнуть, ведь до отлета в Нью-Йорк останется несколько часов.

Я отвернулась к окну, но, кроме облаков, ничего не увидела.

Генри обернулся к сидящим позади нас мужчине и женщине.

— Простите, не скажете, который час? — обратился он к ним по-русски.

Мужчина ответил на немецком, что не понимает вопроса.

Генри кивнул Именно это ему и нужно было знать.

Потом вытащил магнитофон.

— Хочу, чтобы вы рассказали мне все, что помните о своей жизни.

Я ответила, что отнюдь не расположена вести сейчас беседу. Меня все еще не отпускало волнение.

— Пожалуйста, давайте отложим разговор до отлета из Брюсселя. У нас будет достаточно времени, да и я немного приду в себя.

Он отложил в сторону магнитофон. Стюардесса принесла обед: холодный цыпленок, толстый кусок черного хлеба с маслом, стакан красного вина и стакан содовой. Мне все очень понравилось, но Генри едва притронулся к еде.

— Похоже, что ваши соотечественники совсем не кормят цыплят. Поглядите, какой он тощий и жесткий.

— А мне нравится.

— Подождите немного, — сказал он. — Вот полетим на «Сабене», увидите, что такое обслуживание по первому классу.

— Ладно, — сказала я, не переставая жевать. Цыпленок и правда был жесткий-прежесткий, но я ни за что не хотела признаться в этом Генри. Поче-му-то, покидая свою страну, мне хотелось защитить се, хоть и не терпелось увидеть страны капиталистические.