Добрые люди - [2]

Панька осторожно, боком прополз несколько шагов в сторону и, чуть приподнявшись, оглядел склон холма. Стало чуть светлее, и тучи едва не задевали холм, низко провисая над ним.

Чуть в стороне от него из бурьяна закричал скороговоркой мужик:

— Морозов, сдавайтесь. Буду стрелять, — и тут же выстрелил два раза.

Паньку он не видел, ожидая его где-то перед собой, и Панька, спустившись пониже, увидел торчащие шагах в десяти ноги из травы.

Осторожно приподнявшись, не переставая целиться, он сделал три шага, еще один, присел на корточки.

— Лежать, не двигаться, убью, сучка, шевельнешься. Полож наган. На два шага назад, — целясь мужику в голову, подошел к пистолету, поднял его, размахнувшись, бросил его далеко вниз. Перебросив карабин за спину, побежал дальше, оборачиваясь, он видел, как мужик сбегал вниз с холма, потом на корточках прощупывал в траве пистолет.

Машины, далеко впереди, взбирались на холм.

Сзади несколько раз выстрелили. Панька вдруг подскочил на одной ноге, согнув другую в колене, прыгнул ещё раз, оглянулся. Снизу бежали ещё двое. Один в штатском, другой в милицейской форме.

Панька стащил карабин, глядя, как они остановились, переговариваясь с мужиком, продолжающим прощупывать траву. Прицелился, плохо различая через траву фигуры, выстрелил.

Милиционер вдруг завалился, обхватив второго в штатском, и по нему съехал на землю. Панька, сильно хромая, бежал к видневшейся вдали бревенчатой мельнице, за ней поднимались другие холмы с оврагами и лощинами, но было уже слишком далеко.

Паньку нашли в старой кошаре в трёх километрах от хутора. Нашли с помощью собаки, которую он застрелил из маленького окошка без окон и рамы. Застрелил и милиционера, бегущего следом, и они рядышком лежали у ворот кошары. Остальные залегли вокруг набора, сложенного из дикого камня, но брать Паньку не решались. Панька палил по ним, не давая особо перебегать и приподниматься. Из хутора стали приезжать на машинах и мотоциклах мужики, стояли вдалеке, тесной кучей под присмотром одного милиционера. Ждали подмоги из района. Панькин дядя, Сафронов Филипп Ильич, уговорил капитана, чтобы его пропустили, и он уговорит Паньку сдаться. Его пропустили.

Филипп Ильич подошел вплотную к маленькому чёрному окошку, не зная о чём говорить. Панька тоже молчал.

— Может, сдашься?

— Поздно уже, — отозвался Панька тихо. — А что, дядя Филипп, нет у тебя пожрать чего?

— Прощай, Паня, что ли, — дядя обернулся, сзади подъезжали два «Уазика» из района. — И поговорить не успели.

— Мать жалко, ты уж помоги ей меня схоронить, — он рассмеялся горько.

Филипп Ильич вплотную просунулся к окну и обнял высунувшегося Паньку, тот плакал, шепча сквозь пиджак дяди, уткнувшись в него.

— Страшно помирать, Филипп Ильич, страшно.

— О чём говорили? — сурово спросил капитан Филиппа Ильича.

— Прощались, — Филипп Ильич отошел в толпу, пробиваясь к своему мотоциклу.

В кошару выстрелили ракетой со слезоточивым газом, второй раз ракета попала в окно.

Паника вышел из ворот согнувшись, закрыв лицо руками, сильно хромая, карабин висел за спиной.

Забило сразу два автомата. Паньку отбросило и покатило ещё по земле, и клочья полетели из его спины.

Вот так и случилась смерть Павлика Морозова с хутора Казанского.

А перед тем…

Ещё был жив Панечка Морозов, еще не знала его мать, что скоро плакать ей на заросшем ковылём маленьком кладбище с двумя старухами — тётками Панечки. Ещё был жив, ещё было лето.

Весной в реку поднялась белуга, одна-единственная, вода спала, а рыба осталась. Она хоронилась в небольших ямах, иногда забиралась в камыши. Её почти не видели, но слышали, так — что пацаны стали бояться ходить купаться. Каждая семья мечтала словить или застрелить её, но рыба не шла — ни в сети, ни на перетяж. Иногда о ней забывали на неделю и больше, тогда она появлялась вдруг, вспенив всю воду в узкой реке, перепугав до холода в спине какого-нибудь рыбака с парой тонких удочек.

Белужину высмотрел Витька Демидов. Вечером поехал он с отцом и братом, поехали Епанчины, отец и сын, поехал и Филипп Ильич Сафонов.

Бредень привязали к двум лошадям и погнали их вверх по реке. Двое парней Демидовых гнали верхами по воде, пугая рыбу с другой стороны. Гоняли до поздней ночи, но рыба ушла.

Попалось много щук, головлей, всего понемногу. Сгоняли на хутор, за ведром, затеявшись варить уху. Уже поздней ночью, насмеявшись и наевшись, они все тихо лежали у костра. За рекой заржала лошадь, и вскоре из темноты выехал шагом мужик-гуртовщик из соседнего хутора. Он бойко соскочил с лошади, привязав её к кустам, присел к костру.

Его угостили ухой, налили остаток- водки, мужик всё стеснялся, бормоча про заблудившихся коров, выпил и, прощаясь, сказал напоследок, совсем тихо:

— А слыхали, мужики, человек сказывал: царь то наш жив, за границей живет.

Все оборжались, а мужик обиделся.

— Дурни вы, дурни, я не про того говорю, что расстреляли с семьей, ведь брешут, что всех порешили, всю родню, а вышло, что не всю. Говорят, мужчина лет сорока: умница, что и поискать такого.

Пастух уехал, старики стали потихоньку заговаривать о политике.

Андрей Епанчин, старший сын, ладонью разровнял землю перед собой, перебив заводившихся лениво мужиков.