Добровольцы - [11]

С эшелоном на Дальний Восток.

В каждом сердце откликнулся эхом

Паровоза протяжный гудок.

Словно юности нашей частица

Оторвалась, ушла, уплыла,

Человек — перелетная птица,

Не удержишь, не свяжешь крыла.

Чемоданы, набитые туго,

На вокзал Белорусский понес

Озабоченный, сумрачный Гуго,

Бормоча себе что-то под нос:

По-немецки — насчет фатерланда

И что русские — славный народ.

Не грустили, — уехал, и ладно,

Без него нам хватает забот.

Впрочем, лишнего думать не нужно,

Хоть понять было трудно его,

Отдавал нам он скучную дружбу

И живое свое мастерство.

…Наши встречи недолги и редки:

Сто нагрузок — нелегкий удел.

В суматохе второй пятилетки

Слишком много у каждого дел.

Но уж так повелось в комсомоле,

Что огонь в комитете не гас,

Жизнью, правдой, судьбою самою

Оставалась бригада для нас.

И в студенческое общежитье

Вдруг Уфимцев явился ко мне.

Он участье в ночном чаепитье

Принял с курсом вторым наравне.

Мы читали стихи с завываньем,

Он внимательно выслушал всех,

Похвалил акростих без названья,

Вызывавший у девушек смех.

Он изрек: «Сочиняйте, творите,

Рифму не упускайте с пера.

Есть у вас что-нибудь о Мадриде?

Там сейчас боевая пора.

И дает вам заданье эпоха,

Чтоб придумал писучий народ

Песню-марш, вроде „Бандера Роха“, —

Понимаешь, за сердце берет!»

Слава смотрит на книжную полку:

Нет ли книжки испанской какой?

И новеллы старинные долго

Он листает тяжелой рукой,

Что-то ищет пытливо и жадно

И вздыхает по временам,

Рассуждая: «Писали занятно,

И красивые есть имена…»

По привычке старинного друга

Я пошел проводить до угла.

Вдоль бульвара последняя вьюга,

Словно снежный пропеллер, мела.

Сунув шапку в карман, как мальчишка,

Он небрежно сказал: «Прощевай,

Перечти ту испанскую книжку…» —

И вскочил в проходящий трамвай.

Что за странное предложенье?

Вновь новеллы читать не расчет.

По испанскому Возрожденью

В декабре еще сдал я зачет.

Я и так отстаю по программе,

Много лекций пропущено мной.

И, как чудо природы, с хвостами

Нарисован в газете стенной.

Я, под крышу семейного дома

Поспешив, как всегда, в выходной,

Был там встречен еще незнакомой,

Непривычною тишиной.

После шумного дня общежитий

Словно обухом бьет тишина.

«Что случилось, ребята, скажите?»

Коля мрачен, и Леля грустна.

Краток был их ответ и тревожен:

«Говорят, не бывает чудес.

Что случилось, ума не приложим, —

Дня четыре, как Славка исчез.

И четвертую ночь нам не спится,

Все мы ждем не дождемся звонка».

Человек — перелетная птица.

И планета у нас велика.

Глава тринадцатая ГОД РОЖДЕНИЯ 37-й

Обещанный мальчик нашелся к апрелю.

Он первенец нашего поколенья.

Приехав из клиники через неделю,

В квартиру он хлопоты внес и волненья.

К Кайтановым гости несли поздравленья.

Хозяин — уже не мальчишка влюбленный,

Какие-то мучают парня сомненья,

И веки красны после ночи бессонной.

А Леле — худой, изменившейся сразу,

С прозрачными розовыми руками —

Все мнится: наполнен весь мир до отказа

Бациллами всякими и сквозняками.

Не сразу освоившись с новою ролью,

Она не смогла, не сумела заметить,

Что Колино сердце терзается болью,

Что трудно ему и тревожно на свете.

Вторую декаду туннели в прорыве.

Так много трудились, так мало прорыли.

Командовать сменой трудней, чем бригадой, —

Поди разберись в этом сложном хозяйстве.

Вдобавок Оглотков — зачем это надо? —

Кайтанова обвиняет в зазнайстве.

И всюду вредительство подозревает

Трагический блеск в его медленном взгляде, —

Он страшные заговоры раскрывает

По два раза в день чуть не в каждой бригаде.

А нынче придумал про Гуго и Фрица,

Что были агенты они капитала.

Извольте ответить за связь с заграницей;

Дружить комсомольцу с врагом не пристало.

Кайтанов отправился к дяде Сереже.

Тот грустно промолвил: «Скажу тебе честно,

Я верю вам всем, но Оглотков, быть может,

Такое узнал, что и нам неизвестно».

Не стоит рассказывать Леле об этом:

Кормящая мать, ей нельзя волноваться.

Эх, были бы рядом Акишин с поэтом

И Слава — за правду бы легче подраться.

Но нынче зачеты заели поэта,

И едет Акишин над синью Байкала,

Как принято — в волны швыряет монеты,

Ныряет в туннели, пробитые в скалах.

О Славе ни слуху ни духу; как прежде,

Гадают товарищи, сбитые с толку.

Лишь Леля в своей материнской надежде

Твердит: «Ничего, человек не иголка».

И вправду надежда — великая сила,

В ней твердость мужская и девичья тайна,

Она и меня для борьбы воскресила,

Когда весь народ проходил испытанье.

С надеждою и расстояния ближе,

И если бы дать ей глаза человечьи,

Она бы увидела утро в Париже.

Наверное, утро. А может быть, вечер.

Быть может, в то утро иль вечер весенний

Прохладною набережной Аустерлица

Идет человек. Отражаются в Сене

Глаза его синие, словно петлицы

Советских пилотов. Однако, пожалуй,

Такое сравнение неуместно.

Идет он вразвалку, размашистый малый,

Простой человек, никому не известный.

Пиджак на прохожем сидит мешковато,

И плечи пошире, чем требует мода,

Но это не хитрость портного, не вата, —

Таким уж его сотворила природа.

Он входит в, метро и с особым вниманьем

На кафель глядит, на прожилки в бетоне.

Он едет на станцию с гордым названьем

«Бастилия»… Странно, что курят в вагоне.

Плас-де-ля-Конкорд. Громогласный и гордый,

Здесь шел Маяковский могучей походкой.

А вот интересно, какие рекорды

Французы поставили при проходке?