Добролюбов - [35]

Судя по всему, Добролюбов начал помышлять о том, чтобы отнести свою большую статью Чернышевскому. Чтение «Очерков гоголевского периода» могло только укрепить его в этом намерении. В конце марта 1856 года, обсуждая вопрос о предстоящей поездке в Нижний на каникулы, он писал тетке: «А может быть еще напечатают одно мое сочинение, которое я кончу в следующем месяце, и за него дадут рублей 50–60…»

Весной у него появилась еще одна работа, требовавшая много усидчивости и времени: профессор Срезневский попросил лучшего своего студента заняться сличением нескольких древних рукописей, которые он готовил к изданию. Это были древние славянские переводы известной хроники византийского историка Георгия Амартола. Тяжелый, кропотливый труд, отнимавший много времени, показался Добролюбову совершенно бесполезным, отвлеченно-академическим, никому не нужным. Поработав некоторое время довольно усердно, он в конце концов пришел к печальному выводу. «Георгий Амартол просто дурак, которого издавать не стоит, а переписчики его — болваны, которых совсем нет надобности сличать. Я жалею, что взялся тратить время на такое бесплодное занятие…» — так писал он одному из товарищей.

Тем временем очередные каникулы приближались, а Добролюбов еще не знал — ехать или не ехать ему в Нижний. Поразмыслив, он все-таки решил провести каникулы в Петербурге, хотя и знал, что это очень огорчит сестер. Он писал Антонине: «У меня предположено много дела на каникулы. Чтобы выполнить некоторые планы в будущем, я должен, во-первых, хорошо знать языки французский и немецкий. Французский я знаю теперь так, что понимаю всякую книгу и всякий разговор… но немецкий еще я знаю мало, так что и книги читаю только с лексиконом. В эти вакации я хочу заняться немецким языком… Вот видишь ли, какое важное дело меня удерживает. Кроме того, у меня здесь, если не будет уроков, то будет ученая работа, за которую могу я выработать рублей 100 серебром в продолжении каникул…» (эта работа также была предложена Срезневским).

В письме же к двоюродному брату Николай Александрович сообщал и о других, может быть еще более серьезных, причинах, заставивших его остаться в столице на время каникул: «…Самое важное, — писал он, — в Нижнем я боялся перессориться со многими из благодетелей… Нужно было всем им кланяться в ножки, целовать ручки, ласкаться по-собачьи, уверяя, что по гроб обязан, тогда как в душе чувствуешь только невыносимое презрение. А это для меня так тяжело теперь, что я готов откупиться от этого всем блаженством будущей жизни». В этих словах нашла выражение та ненависть к нижегородскому духовенству и обывателям, которая давно уже положила рубеж между Добролюбовым и породившей его средой.

Итак, он решил не ехать на родину и, покончив с экзаменами, принялся за дела. Их было очень много: и языки, и Амартол, и статья о «Собеседнике», которую он решил приготовить для печати, и многое другое. Как только начались каникулы, Измаил Иванович Срезневский предложил своему любимому студенту поселиться на лето в его квартире.

Уезжая, Измаил Иванович поручил ему вести вместо себя корректуры ученых записок, издававшихся Академией наук (под редакцией Срезневского), и составить указатель к ним, за что Добролюбов должен был получить деньги — первый свой гонорар. Из писем Срезневского к Добролюбову видно, что профессор дорожил его знаниями, считался с его мнениями по научным вопросам. Помимо всего прочего, Добролюбову предстояло разобрать и привести в порядок обширную библиотеку Измаила Ивановича (он попросил его об этом перед отъездом).

Занимаясь разбором книг, Добролюбов удивлялся тому, как богато представлена здесь славянская филология, чешская, сербская, болгарская литература (это была специальность Срезневского). Но когда дело дошло до русской литературы, удивление его уступило место ужасу: здесь не было не только Лермонтова и Кольцова, но даже Карамзина (за исключением «Истории»), Державина и Ломоносова. Пушкин и Гоголь оказались только в новых изданиях — значит, до прошлого года и их не было. «Мертвые души» профессор брал читать из академической библиотеки, о чем свидетельствовала расписка, найденная между книгами. Добролюбов был поражен и огорчен этим. Для него, воспитанного на прогрессивных идеях русской литературы, то или иное отношение к ней служило характеристикой человека, мерилом его достоинств. Равнодушие к лучшим отечественным писателям говорило о том, что его профессор далек не только от литературы, но вообще от современных вопросов, от идейной борьбы. Правда, неожиданно для себя Добролюбов обнаружил в бумагах Срезневского довольно много запретных поэтических произведений, которые не могли быть напечатаны и ходили по рукам в списках. Среди них были «Демон» и «На смерть поэта» Лермонтова, стихи о новгородской вольнице, попалось. Здесь переписанное женой профессора стихотворение «Русскому царю».

Размышляя по поводу этого, Добролюбов сделал в письме к Турчанинову такое любопытное замечание: «Срезневский оказывается человеком весьма добродушным и благородным. Я даже думаю, что он был бы способен к некоторому образованию, если бы не имел такой сильной учености в своем специальном занятии и если бы в сотнях своих статеек не находил точки опоры для своего невежества в вопросах человеческой науки». Эти слова характерны для Добролюбова. Его раздражала приверженность ученого к «чистому» академизму, далекому от жизни. Под «невежеством в вопросах человеческой науки» он, конечно, разумел равнодушие к общественной борьбе, аполитичность. Термин «образование» («был бы способен к некоторому образованию») на условном языке, понятном для друзей Добролюбова, обозначал интерес к политике, способность стать на сторону передовых людей, разделить демократические взгляды. Впоследствии, бывая в кружке Срезневского, где собирались многие тогдашние ученые, Добролюбов неизменно иронизировал над их академической отрешенностью от «современных вопросов».