Добро Пожаловать В Ад - [86]

* * *

Потрясенный гибелью Кошкина, Турбин держался от всех в стороне. Он ушел в пустую, некогда детскую, комнату, швырнул на пол подушку и, повалясь на нее, не хотел никого видеть и слышать.

Воспоминания нахлынули на него, и помимо воли Турбин мысленно перенесся в детство, в четвертый, если не изменяет память, класс.

… Он проболел тогда гриппом недели две. Температуру едва сбили антибиотиками, врач настаивала еще минимум на трех днях постельного режима. Но начались четвертные контрольные, и мать, скрипя сердцем, отпустила его в школу.

Вторым уроком была физкультура. Юра никогда и раньше не слыл спортсменом, едва тянул на четверки, но в то утро, подходя к перекладине, чувствовал, что не подтянется и раза. Он мог сослаться на болезнь и уйти на скамейку, наблюдать оттуда за одноклассниками. Но в классе презирали хиляков, смешками изводили до уровня изгоев. Собравшись с духом, он запрыгнул на турник.

Его сил хватило на два жима. Повиснув червяком, он дрыгал ногами в воздухе, силясь еще подтянуться, потом под дружный смех спрыгнул на матрасы. Обидной была не двойка в журнале. На перемене к нему подвалил Витька Васильев и принародно обозвал сморчком.

Витьку в классе боялись. Он был развит не по годам, и нагл, как два танка. А оттого считал вправе насмехаться над всяким, кто по его мнению был того достоин, без опасения заработать в ответ.

— Дохляк ты! — презрительно хохотнул он, окруженный дружками. — Ты всех нас опозорил перед девчонками. Может ты и в самом деле девка? А? Не Юрка, а Юлька? Во!.. Теперь ты Юлькой будешь.

Драться Юра не любил, да и чем закончится стычка, было ясно сразу. Из драк Витька выходил победителем, а те, кто решался сойтись с ним один на один, еще долго ходили с синяками.

— Юлька! — пользуясь безнаказанностью, заулыбался тот. — Давай мы тебе косички заплетем.

Кошкин подлетел к нему, пихнул в плечо так, что Витька отлетел к стене. Заступничества Юра не ждал, но уроком раньше дал Кошкину добросовестно сдуть контрольную по математике, и это обстоятельство не дало Володьке права отмолчаться в стороне.

— Не лезь к нему.

— А ты что, заступник? — ощетинился Васильев. — Без тебя разберемся.

Перепалка привела к тому, что сопровождаемые болельщиками, они отправились в туалет сводить счеты.

Драка запомнилась многим, ибо она доказала, что на силу всегда отыщется другая сила. Витька залепил Кошкину в глаз, но того это не смутило, и ответная серия ударов, пришедшаяся по Витькиной физиономии, закончилась обильным кровотечением из разбитого носа. Испугавшись вида крови Васильев вдруг заныл.

Кошкин, с расцветающим под глазом фингалом, в синей курточке с надорванным рукавом, подвел ноющего острослова к Юре и заставил просить прощения.

Утирая кровавые сопли и потупившись в пол, Васильев промямлил: «Извини, я больше не буду». И больше Турбина никогда не домогался.

Был и восьмой класс, и тоже весна, когда Володьке было не до занятий, и урок английского. Старая англичанка, очкастая, сухая, и прямая, как столб, недолюбливала его за неуспеваемость. Кошкин отвечал взаимностью, и за учебник английского принципиально не брался.

— Кошкин, translate into English. The twentieth lesson[17].

Володька смотрел на нее как баран на новые ворота.

— Андестенд? — спросила она с далеко не британским акцентом.

Кошкин продолжать изображать партизана, попавшего к врагу на допрос.

— Тупица! Пень! — завизжала англичанка. — Вон из класса.

Он демонстративно собрал портфель и, проходя мимо доски, довольно отчетливо, так, что услышали даже на задних партах, выдал:

— Сама… тупица очкастая.

Класс напрягся, ожидая всплеска учительских эмоций. Но престарелая англичанка стянула с носа очки и посмотрела на Кошкина так, словно видела его впервые и хотела надолго запомнить. Затем вышла, хлопнув от души дверью.

— К директору пошла жаловаться, — прокатился по классу шепоток.

Юра помнил испуганное лицо Марины Викторовны, Володькиной матери, когда, к концу занятий, она входила в приемную директора школы.

Кошкина пожалели и из школы не выгнали, до конца учебного года оставался неполный месяц. Но из квартиры Кошкиных в тот вечер летели то иступленные крики матери, то ее плач над несчастной судьбой и сыном — придурком, по которому тюрьма плачет.

… Володька не был придурком, и тюрьма его обошла стороной. Его растерзанное осколками тело до сих пор лежало на площади, а Турбин, вытирая набегающие слезы, гнал и гнал от себя видение, как он поднимается по лестнице, где знакома каждая ступенька и каждый выцарапанный гвоздем рисунок на побеленной стене, как открывает дверь Володькина мать, как слова застревают у него в горле, и он не в силах сказать ей о том, что сына ее больше нет.

Наступая на сорванную с петель дверь, вошел Бурков, сел рядышком, сохраняя молчание.

— Ты как? — выдержав паузу, спросил он, слегка хлопнул по колену Турбина.

Турбин продавил комок и пробормотал нечто нечленораздельное.

— Вот жизнь… — нарушая его уединение, продолжал Бурков. — Никогда не знаешь, что ждет.

Потянувшись к тумбочке, он вытащил картонную коробку с елочными украшениями. Достал шарик, обсыпанный стеклянными искорками.