До завтра, товарищи - [105]

— Можете идти, — сказал он наконец. — Вы ответите мне на эти вопросы, и я дам вам камеру с большим окном, чтобы ваш сынишка чувствовал себя повольготней.

— Лжеца на слове быстрей поймаешь, чем хромого, — воскликнула Консейсон. — Или вам уже надоело говорить, что если я отвечу на эти вопросы, то вы отпустите меня домой? Решили теперь, что с меня хватит камеры посветлее. Так все-таки домой или в другую камеру?

Следователь прикусил губу, втянул плечи и, обернувшись к сидевшему в стороне полицейскому, приказал отвести арестованную.

4

Поздно вечером ее снова вызвали. Она продолжала утверждать, что никто к ним не приходил. Следователь сидел, постукивая карандашом по столу.

— Мы допрашиваем вас не потому, что хотим что-то для себя. Нам нужны ваши показания лишь затем, чтобы знать, держать ли вас тут или отправить обратно домой. Если вы не хотите отвечать, это будет означать, что вы замешаны в деле и будете находиться под арестом. Если вы будете отвечать, это будет значить, что вы ни при чем, и мы вас отпустим. Лишь поэтому я задавал вам вопросы. А то, что вы скажете, для нас не имеет значения.

Он выдержал паузу и, глядя прямо на Консейсон, добавил:

— Нам же известно, что к вам наведывался Важ и что он должен на днях снова зайти.

У нее сердце сжалось, но она продолжала отрицать.

— Не стоит труда отпираться, — терпеливо сказал ей следователь. — Ваш муж сам нам все рассказал.

— Не мог же он сказать, чего не было.

Сказав это, она услышала, как сидевшие позади полицейские начали хихикать, и это подействовало на нее больше, чем все, с чем ей пришлось здесь столкнуться.

— Вы только посмотрите, сколько у вашего мужа фантазии, — сказал следователь. — Придумал Важа, придумал Антониу, придумал, что они бывали у вас. Вот выдумщик!

Полицейские снова начали посмеиваться.

— Какая же она тупая! — сказал один из них.

Следователь приказал ему молчать, но это первое оскорбление и смешки заставили Консейсон понять всю остроту положения. Она крепко прижала к груди спящего ребенка.

— Я еще раз повторяю: мой муж не мог сказать то, чего не было. К нам никто не приходил. Мой муж не может лгать.

— Но ведь выходит, что лжет.

— Поварю лишь тогда, когда сама это услышу, — произнесла Консейсон.

— И услышишь, — сказал следователь, впервые обратившись к ней на «ты».

Следователь и один из полицейских вышли. Два часа провела она наедине со вторым полицейским, который слова за это время не вымолвил. Он только делал цепочку из скрепок, разбирал ее, снова делал, крутил на пальце, и так баз конца.

Вдруг вошел Перейра. Консайсон вскочила и бросилась к нему, но что-то ее остановило. Не опухшее лицо, не синяки и ссадины, не длинная щетина и всклокоченные волосы и не порванная рубашка и мятые брюки. Было у него в лице что-то жалостливое и неуверенное, и в его холодных зеленоватых глазах виделось чувство вины.

— Твоя жена утверждает, что ты врешь, — усмехнулся следователь. — Что ты никого не знаешь, что к вам никто не приходил, что не было ни Важа, ни других ваших товарищей. Что ж, можешь еще раз соврать в присутствии своей супруги.

— Чего ты хочешь? — спросил, оборачиваясь к ней, Перейра. Вид у него был как у побитого щенка.

Полицейские засмеялись.

— Как ты можешь? — тихо спросила Консейсон. — Как ты можешь так опускаться?

Вмешался следователь:

— Нет, нет. Его сюда привели не для того, чтобы вы ему мораль читали. Отвечайте на вопросы, и только. Так вы продолжаете утвёрждать, что ни Важ, ни Антониу к вам не приходили?

— Ложь! — воскликнула она. — На знаю никого под такими именами.

Следователь пожал плечами и повернулся к Перейре.

— Ну, Консейсон, — сказал тот умоляющим голосом.

— Ложь! — закричала Консейсон. — Ты… ты — я не знаю кто! Ты не мужчина, ты — ничтожество.

— Уберите ее, уберите, — сказал следователь, вставая между ними.

Полицейские вытолкали ее из кабинета, но и из коридора доносился ее голос:

— Ради бога, молчи! Молчи! Не смей говорить!

5

Следующие несколько дней ее больше не вызывали и позволяли ей стирать пеленки. Она старалась подольше оставаться в умывальнике — в единственном месте, где они с сыном видели дневной свет. Все остальное время, пока ребенок не спал, было для нее пыткой. В камере было темно, почти все пространство занимали нары, и, несмотря на всю ее изобретательность, на бесконечные игры с мальчиком, на то, что она то и дело давала ему грудь, он плакал дни напролет. Другая пытка — это были клопы, ненасытные и хитрые. Консейсон старалась не заснуть, чтобы не пустить их к сынишке, она все время стряхивала отвратительных насекомых с его постельки и с него самого. Иногда она все же засыпала, а потом казнилась, что оставила его без присмотра.

Так прошло несколько дней, и ее снова вызвали на допрос. В кабинете был тот же самый следователь. Когда Консейсон вошла, он встал и пошел ей навстречу, потом остановился и уставился ей в глаза. На его лице не было и следов прежней корректности и терпеливости, вместо них она видела ненависть и злобу. «Боже правый, что он собирается со мной сделать?» Впервые Консейсон почувствовала страх за себя и за ребенка. Следователь все смотрел на нее, и лицо его больше и больше искажалось яростью. Внезапно он размахнулся и ударил ее по лицу.