До встречи в смертинете - [18]

Слабые люди боятся мира, себя, своих истинных созидательных желаний, и, привыкнув бояться, они пытаются этими невидимыми барьерами загородить, защитить своих детей от жуткой враждебной реальности. И губят их. Можно жить без чего угодно, без денег, без доброго имени, без постоянной крыши над головой — случайный узор дня всегда сложится, добрый человек подвезет другого доброго человека на ночном шоссе, добрые люди предложат поесть и выспаться. Жить можно без целей, без планов. Нельзя жить без смысла. Теряя смысл, человек начинает умирать. И именно этого, самого важного, и пытаются лишить своих детей родители, желая уберечь их от ледяного ветра судьбы, кутая в тёплый кокон быта. Человеку жизненно необходимо заниматься любимым делом. Избранные детьми дела не обязаны нравиться родителям. Они не обязаны приносить деньги, успех и благополучие, которых родители столь сильно алчут для своих детей. Но нет ничего более жестокого, чем предостерегать ребенка от его изначальных стремлений.

«Ты потом поймёшь, что совершил ошибку.» Эта фраза обычно венчает разговор родителя с ребенком о неправильном выборе будущего. Она звучит как угроза, и, к сожалению, иногда задевает впечатлительных, ранимых. Ее произносят от бессилия, разбив, как сервиз об стенку, об непоколебимое упрямство отпрыска все свои аргументы. Если и тут провал — то всё. Ребенок выходит из своей главной битвы победителем — он получает право идти своим путём. Но если угроза всё-таки находит лазейку, ликующий родитель продолжает пропихивать вслед за нею в образовавшуюся узенькую щель свои гибельные наставления. Как правило, хорошим это не заканчивается, ибо нет зла страшнее, чем не свое добро, и что одному — мед, другому — яд, а которая чаша твоя не поймёшь, покуда не отведаешь.

Отпускать детей страшно; страшнее всего, но именно преодоление этого страха и есть самая большая родительская любовь. Вовремя отпущенные на волю дети вырастают счастливее других.

Роберт был тверд, он сумел настоять на поступлении в Академию.

— Дай мне хотя бы одну попытку, мама. Если ничего не получится, я обещаю, что воспользуюсь твоими советами.

Роберту помог отец:

— Он мужчина. Если упадет, это будет его синяк.

Мама на пару дней наказала их с отцом обиженным лицом, но согласилась.

Роберт принял отданную ему на откуп судьбу бережно, как в детстве плафон, снятый с антресоли. Дедушка, живой ещё, стоял на стремянке; коричневой, узловатой, как корень топинамбура, рукой он подавал мальчику, тянувшему вверх ручонки, стеклянный шар с узорами:

— Смотри, не урони!

Роберт был так горд оказанным доверием, так рад первому взрослому заданию! Но всё-таки разбил плафон.

Он начал усиленно готовиться к вступительным испытаниям; для приемной комиссии нужно было нарисовать пять разных картин, каждую — за определенное время: отдельно голову модели и обнаженную натуру карандашом и маслом, а также произвольную композицию в цвете. Роберт сроднился с папкой альбомных листов — в любую свободную минуту он доставал её и делал наброски. Он рисовал маму, сестренку, случайных попутчиков в автобусе, Маргариту — девчонка даже стала обижаться на него за это:

— Раньше мы с тобой хоть общались, а сейчас я только и слышу шорох твоего карандаша…

— У меня скоро экзамены, понимаешь. Мне очень важно поступить в Академию Искусств!

— Важнее, чем я?

Как-то незаметно случилось то, о чем говорила Евдокия: тепличную детскую любовь сквозь щели в парнике продуло морозным сквозняком взрослой жизни — она простудилась и увяла.

Пять месяцев Роберт ходил на подготовительные курсы. Между занятиями он съедал песочный коржик, который заворачивала ему на перекус мама, выпивал бутылку синтетического молока и в оставшиеся минуты перерыва бродил по огромному зданию Академии, благоговейно заглядывая в стылые просторные пустые аудитории. Гордо взирали на воровато проскальзывающего в двери юношу совершенные и бесстрастные гипсовые головы, установленные на кафедрах. Пощелкивало под высоким потолком эхо его осторожных шагов по паркету. Иногда Роберту удавалось ненадолго представить себя студентом — посидеть на отполированной тысячами брюк деревянной скамье в учебной мастерской под пристальным взглядом какой-нибудь статуи.

Если случалось ему встретить в длинных гулких коридорах Академии кучку припозднившихся ребят — занятия для слушателей курсов начинались вечером, когда учащиеся уже успевали разойтись — Роберт провожал завистливыми взглядами «небожителей», сдавших вступительные экзамены и потому имеющих полное право ходить по этим коридорам и аудиториям не гостями, а хозяевами… Разговоры и смех удаляющихся студентов тонули, как в колодце, под сводами старинного здания. Из экономии по вечерам вахтерши выключали в некоторых помещениях свет, и белые колонны в залах, словно стройные ноги утопленниц, выступали из мрака холодными лунными пятнами.

В художественном корпусе Академии была парадная лестница с большими, высотой в два робертовых роста, окнами. На широком подоконнике могли усесться одновременно шесть-восемь человек.

Здесь Роберт и познакомился с Лизой.

Перерыв подходил к концу, на лестнице уже никого не осталось, только висел в воздухе, вился над ступеньками как разбуженное привидение табачный дым, голубеющий в свете тихо гудящих ламп.