До последнего солдата - [33]

Выждав еще несколько секунд, они, пригнувшись, прошли десяток метров под прикрытием каменного вала и осторожно выглянули.

Сомнений не было: там, в створе между двумя глыбами, стоял, осматривая в бинокль их позиции, какой-то офицер.

Наведя на него свой бинокль, Андрей без особого труда рассмотрел вермахтовца, похожего, как ему показалось, на того гауптмана, которого они с миром отпустили. Немец тоже заметил его и с минуту оба пристально присматривались друг к другу.

— По-моему, он желает поговорить с вами, — объявил Кобзач. — Вот только не знает, как подступиться.

— Мне и самому хотелось бы задать ему несколько несложных вопросов.

— Но он захочет, чтобы это было в обмен на документы.

— А что, оказывается, нам есть чем поторговаться.

— Так, может, свистнуть?

— Пусть свистит он, ему это нужнее.

Кобзач довольно хмыкнул и покачал головой:

— Странная все же это штука — война.

— Дело даже не в войне, а в человеческих отношениях, которые можно налаживать даже в таких вот, смертоубийственных условиях вражды.

— Вот это и странно, что люди способны договариваться обо всем, даже о том, как именно убивать друг друга.

— Эй, на посту! — обратился капитан к двум солдатам, сидевшим в засаде шагах в трех впереди и справа от них. — Видите, вон там стоит офицер?

— Видим, — ответил один из постовых, — но из автомата по нему не дотянуться.

— И не надо дотягиваться. По этому офицеру вообще не стрелять. Ни в коем случае. И внимательно наблюдайте: не исключено, что он попытается передать записку.

— С завернутым в нее снарядом, — предположил один из бойцов, решив, что комендант гарнизона шутит.

— Отставить болтовню. Выполнять приказ! Внимательно следите за действиями этого офицера, от него сейчас зависит наше с вами существование.

Беркут не ошибся. Через полчаса один из бойцов, тот самый шутник, доставил ему на КП записку, заброшенную Ганке на ничейную землю в пустой консервной банке. Первые четыре слова были написаны в ней по-русски: «Господину капитану. Передать срочно». И видно было, что писал их кто-то из оказавшихся у гауптмана под рукой русских, скорее всего, полицай. Остальной же текст — на немецком, поскольку доверяться со своей тайной полицаю Ганке не решился.

«Господин капитан. Ваши условия выполнены. Я передал командованию, что понадобится еще два дня, чтобы окончательно выбить ваших солдат из подземелий. Возражений не последовало, но и подкрепления у командования нет. Собственно, я на нем и не настаивал.

Таким образом, я подарил вам не два часа, а двое суток. Срок заканчивается завтра ночью. Послезавтра утром уходим. Просьба вернуть документы тем же способом, каким получили записку. Сделайте это сегодня же. Прочесывание осуществим завтра, в 17.00. К этому времени ваши передовые посты должны быть сняты.

Операция будет проходить так: дойдем до вторых завалов и, никого не обнаружив, в связи с наступающей темнотой, повернем назад. Но учтите, что справа и слева от меня подразделения, за действия которых не отвечаю. Правда, пока что они не вмешиваются. Записку уничтожить».

Подписи не последовало, но особой необходимости в ней и не было.

— Как считаешь, старшина, стоят твои бумаженции того, чтобы дать бойцам еще почти двое суток передышки?

Кобзач мрачно скручивал самокрутку, и поначалу Беркуту казалось, что он вообще не расслышал вопроса. Лишь когда прикурил от трофейной зажигалки, так же мрачно произнес:

— За фронтом вам с немцами было привычнее, оно чувствуется. Но у нас здесь, по эту сторону окопов, всякие разговоры-переговоры с фашистом расстрельно запрещены, — нажал он на слове «расстрельно». — Так что будьте поосторожнее с этим, товарищ капитан.

— Прямо-таки «расстрельно»? — неуверенно ухмыльнулся Беркут.

— Не сомневайтесь, капитан, — украдкой оглянулся Кобзач, нет ли поблизости лишних ушей. — У нас тут и по генералам постреливают. Видели бы вы, что в сорок первом по ближним тылам творилось.

— Зря опасаетесь, старшина: никто никогда не узнает, что вы хранили у себя офицерскую книжку этого гауптмана.

— Для того и хранил, чтобы передать в особый отдел или в разведку. Как полагается, — невозмутимо парировал Кобзач, давая понять, что объяснение этим своим действиям он давно продумал. — Но это я так, на всякий случай, никому ничего докладывать не стану.

Однако страхи старшины Беркута не смутили. Передав документы дозорному-гонцу, он приказал переправить их своему германскому коллеге тем же способом, каким тот переправил записку. В свою очередь, на каком-то клочке газеты Беркут написал ему: «Условия приняты. Рассчитываем на ваше слово чести, гауптман, на слово офицера».

— Вот уж гауптман обрадуется, что документы уже в кармане. Так обрадуется, что через час попрет на нас всей своей ротой, — сопроводил старшина сие «пожертвование трофеями» собственным мрачным предсказанием.

— Обрадуется, ясное дело, но не попрет.

— Но это же фашист! Плевать он хотел на какое-то слово, данное русскому офицеру. Пока офицерская книжка была у нас, он еще кое-как сдерживался. Но теперь-то ему один хрен. Ему теперь грехи замаливать надо, на тот случай, когда вся эта история в штабе или в гестапо всплывет.