До порогов - [4]

— Когда будут — тогда будут, — просиял улыбкой матросик и подмигнул. — Жди, бабочка.

— Оглашенный, — усмехнулась вслед ему Настя, и тут же лицо ее опять стало серьезным. — Так все мы это через войну потеряли. Бывало в эвакуации вспомню — и сердце холодом обоймет.

— Вы где в эвакуацию были? — спросила Надежда Георгиевна.

— Где только не были! — Настя неопределенно махнула рукой. — Сперва аж в Сибири, под Омском, в деревне. Потом, значит, перевели нас на Урал, а уж потом в Куйбышев, на авиазавод.

— В каком году? Мы тоже на авиационном заводе в Куйбышеве работали.

— В сорок третьем.

— Нет, — Надежда Георгиевна отрицательно качнула головой. — Мы в декабре сорок второго в Москву вернулись. Тогда не отпускали, но нам помог один товарищ мужа.

— Вы прямо в Куйбышев с Москвы? — спросила Настя.

— Не-ет, не сразу. — Надежда Георгиевна тоже грустно улыбнулась воспоминаниям. — Сначала на Кавказ, в Пятигорск, там у нас родственники жили. А уж потом до Куйбышева кружным путем, когда немцы на Кавказ прорвались. В Махачкалу, оттуда — через Каспийское море в Красноводск, а уж затем через всю Среднюю Азию, через Ташкент аж до Куйбышева.

— Тяжелый путь, — с пониманием сказала Настя.

— Тяжелый, — согласилась Надежда Георгиевна. — С двумя детьми… Только кому же легко было.

— Это верно, всем тяжело было, — кивнула Настя. — Да, погоняла нас жизнь… — Она взяла руки Надежды Георгиевны в свои. — Боже ж наш, вы ж интеллигентная, а руки, гляжу я, у вас трудовые. Битые у вас руки, Егоровна. — И она погладила ее

руки своими руками, заскорузлыми, с плохо гнущимися пальцами, треснувшими, с малости привыкшими к тяжелой работе. И возникло между двумя женщинами что-то очень верное и теплое, что-то такое, от чего ком к горлу и слезы в глазах.

Люди на пароходике просыпались неохотно, медленно. Так просыпаются обычно, когда прожили трудный день, провели дурную ночь, а утро тоже не сулит ничего хорошего, и уж лучше бы еще лежать с закрытыми глазами и не видеть ничего, не начинать наново дневное бестолковое вращение. Изредка перебрасывались словами, медленно жевали нехитрую снедь и долгими взглядами провожали реку и берега. Могуч был Енисей под тусклыми, негреющими лучами солнца, высоки и круты были его берега, поросшие темным лесом. И как бы радовалось сердце навстречу этому дикому простору, если б не холод, не голод, не медлительный плеск допотопных колес, не бесконечные заботы, беды, страдания, болезни — все то, что делало людей хмурыми и безучастными к величию природы.

— С детями всегда забота, — говорила Настя, поднимая воротник полушубка и приваливаясь к брезенту. — С Вовкой тоже я намучилась, кто б знал. Связался он со шпаной на заводе, курил, спирт пил… Э-э, кабы не добрые люди, кабы не мастер Пантелей Петрович, так чтоб из его вышло — неизвестно. А теперь жив-здоров, военнослужащий, сто восемьдесят ростом и поперек себя шире.

— Нет, мой тихий был, худенький, — Надежда Георгиевна усмехнулась. — Он в сорок четвертом тайно от меня в военкомат направился, в добровольцы решил идти. А в военкомате ему сказали: ты, мальчик, сперва семилетку закончи… А уж ему почти семнадцать было.

— Ваш где теперь? — спросила Настя, глядя в небо.

— Он в Москве, на заводе пока, а потом в техникум хочет.

— Мой тоже. — Настя вздохнула. — Отслужу, говорит, мама, и в техникум пойду. Да чего говорить, их жизнь, молодые, пускай как хотят, так и живут… А муж-то что говорит?

Надежда Георгиевна промолчала.

— Он воевал у вас? — спросила еще Настя, все глядя в небо.

— Нет.

— А что ж, всю войну на Севере? Тоже дела… — Настя скривила губы. — Офицер?

— Нет, Настя, — тихо молвила Надежда Георгиевна и почувствовала, что бронхи наполняются предощущением приступа кашля. — Он не офицер. Мой муж был заключенным, в течение десяти лет. Теперь его расконвоировали, и мне разрешили свидание… — Она тяжело вздохнула.

Некоторое время стыло молчание, гудела машина, шлепали колеса.

— Проворовался? — раздался странный, далекий голос Насти.

— Ну нет! — Надежда Георгиевна сдержала кашель. — Он… он честный человек. Так вышло, что его судьба… Не всегда у всех было в это время ощущение… Ну-у, когда…

— А-а-а-а… — прервал ее сбивчивую речь голос Насти. Она не изменила положения, и лишь глаза ее впрямую смотрели на Надежду Георгиевну, смотрели неожиданно яростно, поедая двумя жалами черных точечных зрачков. — Политический? Враг народа?

— К сожалению, так многие считают… — заговорила Надежда Георгиевна, но осеклась. Уж слишком нестерпимым был взор Насти, режущий, ненавидящий (это она сразу почувствовала), хотя Настя так и сидела, не сдвинувшись. — Что… — проговорила Надежда Георгиевна. — Что, Настя?..

— Га-а-а… — как-то странно выговорила та, не отводя этого своего дикого взгляда. — Га-а-ады! Вы… Вы… — Она чуть приподнялась на локте. — Мой мужик под пулями голову сложил, под немецкими пулями… — Она задохнулась. — Га-а… гады!..

— Нет, Настя, — спокойным, убедительным голосом постаралась сказать Надежда Георгиевна, ибо ей знакомы были эти взрывы подозрения, недоверия со стороны самых разных людей, когда они узнавали, что ее муж репрессирован как политический. — Он всю войну просился на фронт, но его не брали. Их почему-то…