До порогов - [2]

Рядом с ней, возле дров под брезентом, разместились двое. Старик в зипуне с суровым, истовым лицом, с ввалившимся ртом. На нижней губе виднелся у него малиново-серый струп. Старик важно, даже, казалось, презрительно молчал и лишь иногда доставал из кармана зипуна хлебные крошки и горстью отправлял их в беззубый рот. С левой стороны, ближе к корме, расположилась женщина одних примерно лет с Надеждой Георгиевной, может, немного помоложе. Голова у нее по-крестьянски была замотана платком, на ногах сидели валенки, и короткая овчинка ладно облегала ее сбитое тело. Из-под платка глядели серьезные, без улыбки глаза.

— А вы на большой пароход-то не достали места? — спросила она почти сразу у Надежды Георгиевны.

— Нет, не смогла, — отрицательно качнула та головой.

— И вот я тоже. — Губы у женщины расплылись в улыбке, и улыбка эта сразу Надежде Георгиевне понравилась. Было в ней что-то доброе, то доброе, что рождается только перенесенным лихом. — Да вы не кручиньтеся. Мне человек на пристани говорил, матрос, что все равно, как до порогов доплывем, нас на тот пароход посодют, потому что этот вертать будут в Красноярск… — Она помедлила. — Вы не здешняя?

— Нет, я не отсюда, — задумчиво ответила Надежда Георгиевна. — Я из Москвы.

— С Москвы-ы? — с уважением пропела женщина, внимательно вглядываясь в соседку. — То-то, гляжу я, вы совсем уж по-городскому принаряжены. Вон, ботинки у вас… — Она усмехнулась. — А я с Белгороду. Слыхали?

— Разрушено у вас там все, — с сочувствием проговорила Надежда Георгиевна.

— Э-э-э, разрушено! — Женщина даже махнула рукой. — Дома целого нет!.. Либо щебенка от камня, либо печка торчит без стенок, одна. В сарайках времянных люди живут, а то и в ямах. Выкопают яму и живут в ей. Я летом тоже в яме жила, а теперь в барак меня взяли со строительства.

Они немного помолчали, приглядываясь друг к другу. Женщина в платке все улыбалась, и Надежда Георгиевна тоже улыбнулась ей в ответ. Мало, слишком мало в последнее время ей доводилось встречать вот такие, просто и добро улыбающиеся лица.

— Ну и ладно, — сказала женщина, разматывая платок на шее. — И хорошо, что поплыли. Теперь только до порогов нам сдюжить, а там уж дело пойдет. До порогов, я слыхала, дня два, что ли, плыть. Самое первое, чтоб ни дождь, ни снег не пошел. Если пойдет, то тогда нам труба — ветер заметет, и никакой тебе брезент не спасет. Вы докуда плывете?

— Я до Дудинки, — ответила Надежда Георгиевна, глядя на ее тщательно стянутые в пучок светло-русые волосы, в которых, впрочем, уже гляделась седина.

— Я-то раньше, — улыбнулась женщина. — Я уж скоро сойду. Там уж и снег лежит. Я в Красноярске порасспросила людей, они говорят — стужа там злая, за Полярным кругом. А уж как начнет месть, то метет, метет… Сутками! Людей с ног кидает.

— Да, и морозы, и бураны там лютые, — согласилась Надежда Георгиевна, вспоминая в письмах мужа описания долгой заполярной зимы, и сразу чуть забывшаяся тревога, боль за Сергея полоснули сердце.

— Что ж это вы, — вернул ее к жизни голос женщины, — не по погоде одеты, в городском. Мне вон и тулупчик перепал, как матери военнослужащего. Нам вообще помогают-то, чего греха таить. Заботится об нас государство, об тех местах, что под немцем были. Нам вот и строительство помогают налаживать, и по ленлизу американских продуктов подкидывают, да и из одежки что-ничто… — Она опять почти беспечно улыбнулась. — Вас как звать?

— Надежда Георгиевна.

Ну, а меня Настасья Николавна. Только я больше к Насте привыкла. И люди так звали, и муж. Только муж он вроде как уважительней меня называл, со значением. А сын, Вовка, тот тоже, чуть что — в шутку говорит: ох, и люблю я тебя, наша Настя! — Она улыбнулась, тряхнув головой, и светлые глаза ее залучились морщинками.

— Вы к мужу едете? — спросила Надежда Георгиевна.

— Нет… — Настя замялась, и улыбка пропала с ее лица. — Мужа-то моего нет. На Урал похоронка пришла, в сорок третьем, в феврале. Уж убивалась я, убивалась, а только обратно не воротишь… А только счастье было такое, что сын живой. Не пришло ему еще время на войну, лишь нынешним летом взяли на действительную. К нему и еду попроведать. — Она робко взглянула на Надежду Георгиевну. — А ваши- то… живы?

— Живы, — кивнула та. — Сын тоже годами не вышел. А вот брат мой и двое братьев мужа погибли.

— Ай-яй, — тихо выговорила Настя. — Сколько ж повыбило мужиков! Ай и война, ай и лихоманка, чтоб ее бесы заели. — И она замолчала, сиротливо сложив руки на коленях.

Заметно стемнело, и берега уже были видны нечетко, река совсем почернела, и лишь угадывался ее плеск и лопотанье под колесами: С вечера стало холоднее, ветер налился прозрачной льдистостью, Надежда Георгиевна спрятала руки в карманы и подняла воротник пальто. За темным, неразличимым месивом тел на палубе, где-то впереди, у носа, заиграла было гармошка, но потом всхлипнула и захлебнулась. В сине-сером пространстве, далеко на берегу, медленно поплыл маленький огонек, и казалось, что не пароход, а именно огонек движется, постепенно отдаляясь в сторону.

— Ну что ж, — вздохнула наконец Настя, — хоша и тяжелые времена, а жить надо. Хорошо бы нам покушать сейчас и отдыхать устроиться.