До петушиного крика - [19]

Круг распадался, и все больше останавливались вдоль стен, стараясь не мешать остальным. К Вадиму подошел Голуба:

— Слышь, что скажу, Саламандра. — Он присел рядом на корточки. — «Косяки» порешь один за одним. Присматривайся…

— Ну какие косяки, какие косяки? — зачастил Вадим. — Они как зацепили меня сразу — так и жизни не дают…

— Ты умыться сегодня опять не успел…

— Да какое кому дело? Лишь бы ко мне цепляться — в свинарнике этом кому дело до моего умывания?

— А если дизентерия? И всю хату на карантин — без прогулок, передач, ларька? И так ведь хата на голяках…

Подошел Матвеич.

— Учишь Саламандру из этого полымя целым выбираться? Вадим вскинулся, но Матвеич глядел участливо, без насмешки.

— А ты думаешь в этом свинарнике всю жизнь провести? — Вадим боялся, что Матвеич отвернется, не дослушав. — Здесь нельзя жить — здесь только терпеть можно, терпеть и ждать…

— Терпи… Терпи, друг-голуба — поднялся и Голуба, потягиваясь, — но постарайся человеком остаться.

— Ты попробуй иначе, если, конечно, принимаешь чужие советы… — Матвеич смотрел мимо, но говорил Вадиму. — Постарайся вытравить из себя все, что за этими стенами: жена, дети, нормальная жизнь… Все забудь, не допускай — от этого только жалость к себе да слабость. Прими это все как единственную свою жизнь, и когда окрепнешь в ней — тогда впусти помаленьку тех, кто тебя любит, и тех, кого сам любишь, — их только, да старайся жить так, будто они все время смотрят на тебя…

— Так все одно без толку, — попробовал поддеть Вадим.

— Без толку. Только это не важно.

— А что важно?

— Что ты на глазах.

— У кого?

— У меня, у Голубы, у Бога…

— У ментов…

— И у ментов…

— Ну и что?

— А значит, улыбайся. Улыбайся, Саламандра, на нас смотрят…

Нет, непонятно все это было Вадиму, чушь все это — нельзя здесь жить, вытерпеть только надо, а там уж он свое наверстает… Чушь! Только путает все политик этот. Тут вспомнилось, что давно хотел спросить Матвеича про его статью, любопытно ведь…

— Матвеич, а у тебя же частное предпринимательство… Я почему знаю? Мне тоже 153-ю клеили… Так почему тебя антисоветчиком зовут?..

— Так я книги размножал, и, как утверждает суд, антисоветские…

— И загонял?.

— Суд решил, что загонял.

— Понятно. Слушай, а это выгодно — книги сбывать? Сколько заработать можно?

— Как повезет — можно пять, а можно и семь… Я вот — пять…

— Закончили прогулку, — грянуло за дверью, и в распахнутом уже проеме стояла дубочка-выводная. — Некогда мне с вами, — пресекла она вялый ропот. — Выметайтесь по-быстрому.

— Не прошло еще время, — попытался спорить Берет.

— Твое время давно прошло! Ишь, умник — указывать мне… У тебя часы что ли есть?..

Спорить было бесполезно, и возражали, и роптали без азарта, а только чтобы затянуть время. Так и пошли медленно в проход, через дверь, одеваясь на ходу, выстраиваясь неспешно в колонну и долго выравниваясь. Вадим оказался чуть ли не впереди с Кадрой, перед ним неспешно оправлял футболку Голуба, а еще через одного Берет что-то шептал стоящему рядом Матвеичу.

Двинулись, натыкаясь друг на друга, еле волоча ноги. Из тюремного коридора дохнуло душным жаром, и, хоть и приготовились внутренне к этому — не в первый же раз, — все равно переход из свежего воздуха в тюремную затхлость был неожиданным, и представить невозможно было, что эта вот затхлость недавно совсем, из камеры, казалась недосягаемой мечтой. Окриков дубачки не слушались и еле двигались, постоянно путая счет и не огрызаясь даже, внимания не обращая на выходящих из себя дубаков. Поворот, еще поворот, и свой продол вывернул под ноги и в глаза липкими стенами, скользким от проливающейся баланды полом, кислым свинарным запахом.

Последний пересчет, и выводная, сдав коридорному в сохранности все стадо, понесла прочь мощное свое тело, подрагивая под тугой форменной юбкой крепкими ягодицами; подрагивая не для них, задохликов, их она и за мужиков не считала, а для игриво чмокающих дубаков, слюняво облизывающихся вслед.

Коридорный развинчивал дверные запоры и, наконец, распахнул дверь, но сразу отскочил. В коридор выплеснулась грязная вода из камеры, а там по сплошь залитому полу болтались какие-то тряпки, колыхалась бумага, поплавками выныривали испражнения, и все это, накаленное в духовке камеры, било даже не в нос, а в глаза, вонью выдавливая из них слезы.

— Закрывай, гадина, не пойдем! — крикнул Берет, прибившийся к самой двери. — Начальника зови!

Дубак глянул еще раз в камеру, перегнувшись, чтобы не наступить блестящим ботинком на нечистоты: там из унитаза, бурля и клокоча, все прибывала вода: три этажа сверху, три камеры над «девять-«восемь» проливали свои толканы неожиданно подошедшей водой в надежде избавиться от застоявшейся вони.

Дубак захлопнул дверь, с опаской поглядывая на сгрудившихся вокруг него преступников: он был растерян, понимая, что не войдут они сейчас в камеру, и не зная, что дальше делать, так как они обязаны были войти, а он обязан был их туда вогнать и запереть. Как назло продол был пуст, и не видно было старшего, покинувшего свой пост у поперечной решетки коридора.

— А ну к стене все, — рявкнул дубак, размахивая киянкой и ожидая, когда появится кто-либо, — он не мог отлучиться, оставив в коридоре без присмотра преступников.