До петушиного крика - [17]

— Не спать днем! — Капитан не мог уйти не рявкнув, не оставив за собой этого последнего взлая. — А то я вас так разбужу!..

Из-за грохающей запорами двери еще различалось удаляющееся «еб-тит-твою-рас-туды», а дежурный, приложив к кормушке ухо, шептал в тишину камеры: «Приказывает обеспечить водой, сантехниками и газетами, ебтит-нашу-рас-туды, чтоб мы сдохли…» Он отскочил от открывающейся кормушки, куда всунулась обиженная мордень белоголового дубака.

— Сдали меня, сдали мрази… Ну я тя, морда антисоветская, приловлю…

Жаркая волна хохота ударила его в лоб и щеки, и он исчез, хлопнув кормушкой.

— Как думаешь, Матвеич, напишет он рапорта?

— Да брось ты, Голуба… — Какие рапорты? — Берет возбужденно совал Матвеичу сигарету. — А хорошо ты его, Матвеич, оттянул… И откуда ты только помнишь чушь эту всю про совещания, да еще и с числами?

— А я и не помню, — Матвеич разделся и устраивался у себя. — Так ведь и он не помнит, и черт его знает, говорят они там про газеты или не говорят.

— Мужики, — сообщил радостно Ларек, — ничегошеньки я не понял, но проветрилось классно… Так будут толкан чистить? Опять мощный хохот вспорол тишину.

Вместе со всеми смеялся радостно и Вадим, забыв, как необходим ему только что был толкан, который еще неизвестно когда прочистят, видя вокруг себя вполне дружелюбные лица и соединенный с этими лицами общей победой, да-да, победой, посрамлением врагов своих, которым не помогли на этот раз ни дубинки их, ни карцеры, ни все остальные удавки, что без числа у них… Значит, и здесь можно жить, можно выжить и вытерпеть, не надо только бояться, не надо стараться угадать и угодить… Ах, сладостное похмелье победы, вскруживающее слабые головы…

Камера заново накалялась, и, пока еще дышалось легко, со всех сторон доносился разнородный гомон — возбуждение падало медленно, как бы выталкиваясь густеющим жаром.

Вадим поймал сияющий взгляд Голубы, умастившегося снова рядом с Матвеичем, и, обнаглев сопричастностью к общей радости, приложил два пальца к губам, прося закурить, прося сигарету в эти два пальца.

— В зоопарке опять курева нет? — добродушно хмыкнул Голуба, бросая зажженную сигарету, и Вадим уверен был, что не схлестнет сейчас никто требованием покурить.

Он разминал сигарету и думал, что лучше бы ее притушить и запрятать — сегодня и без того с куревом везло, но накатила всегдашняя невозможность найти самое лучшее решение, и сигарета совсем уж бесполезно дымила в его вялой руке, попусту сжигая драгоценный табак.

— Приготовиться к прогулке! — рявкнуло из-за двери, и камера зашевелилась: со всех сторон, шурша одеждой, выползали в проход арестанты, скрипели шконки, кто-то искал тапки, у кого-то затерялась футболка… В проходе уже невозможно было протолкаться, а сверху все лезли и лезли замороченные оцепенением духоты и бездействия бледные, грязные, с клочьями волос на выстриженных в спешке макушках и лицах люди — все еще люди…

Резкими голосами дубаков за дверью и лязгом запоров началась операция по выводу камеры на прогулку.

Жильцы «девять-восемь» выскальзывали по одному в распахнутую настежь дверь, а дубак и дубачка громко отсчитывали количество. Дубак — не белоголовенький, а другой — сдавал поголовье, дубачка — выводная — принимала. Сегодня повезло, и пересчитывали камеру устно, не отбивая каждый счет поощряющим ударом киянки, но киянка у сдающего раскачивалась в руке, и потому проскользнуть в дверь старались не мешкая. Камера быстро освобождалась. В пустеющий проход спрыгнули Голуба с Матвеичем, потом — Берет, и последним уже, вразвалочку, двинулся к выходу Пеца, но и он в дверном проеме уширил шаг.

Все выстроились вдоль стены по коридору в колонну по два: дубак оглядывал камеру — не спрятался ли кто, а арестанты переминались, с наслаждением вдыхая коридорную прохладу, цепко отмечая все происходящее вокруг. Вадим снаружи осматривал дверь камеры, поражаясь хитроумности сооружения с невероятным количеством запоров, защелок и иных таинственных приспособлений, а более всего поражаясь, что его все это интересует.

— Калитка нравится? — Рядом стоял Ларек. — Домой бы такую, а? Гляди, вишь рычаги? Это чтоб на любой просвет открывать, и дальше сколько ни толкай — не сдвинуть…

— Командир, — окликнул Берет дубака, — калитку-то оставь приоткрытой — пусть проветрится — не убежит никто.

— Не положено.

— Ну, хоть кормушку…

— Не положено. — Дубак грохнул дверью и начал колдовать с запорами.

Снова долгий пересчет.

По коридору, из другого его конца, семенил к колонне годовалый забледыш на кривоватых ножках, часто останавливаясь и снова принимаясь за трудную работу — ходьбу.

Его мать — директор то ли универмага, то ли и всего областного торга — сидела в камере с того конца продела, откуда сейчас приближался малыш. Сына она держала при себе, так как гуманные законодатели разрешали счастливым матерям не расставаться с детьми, если тем не более двух лет. В особо знойные дневные часы женщины начинали упрашивать дубаков выпустить мальчонку в коридор, и чаще всего дубаки соглашались. Непонятно, что именно срабатывало: наталдыченная с детства в уши истина, что детям у нас — все, что дети у нас — святое? или догадка о том, что ребенок-то не преступник и мать себе не выбирал? а может, и то, что малыш еле говорил и с трудом ходил, и вряд ли на все готовые камерные мрази могли использовать его связным или заставить вынюхивать тюремные секреты по коридору? — неизвестно почему, но не первый уже раз на прогулке тусклые глаза арестантов натыкались на маленького человечка, на его распахнутый и слишком серьезный взгляд, и, видимо, отражались там, на свежей сетчатке, эти тюремные тени жалкими порождениями влажных стен — первые картины долгой жизни. Может, поэтому перед взглядом маленького узника старались выглядеть получше — обдергивали тряпки, распрямлялись и улыбались даже — точно перед объективом фотокамеры, но и точно, как объектив, взгляд навстречу оставался безучастно-серьезным, и улыбки тонули в этих глазах безответно.