До конца жизни - [21]

— Ты не тоскуй, Емельян Иванович, не тоскуй! Может быть, мы какую иную заловили!

— А чего тосковать? — простодушно улыбался Емеля. — Радоваться надо. На то и рыбалка.

На свежем озерном воздухе хмель их почти не брал, хотя Зимин уже отбросил в кусты две опорожненные бутылки. Лишь после горячей, пахнущей перцем, лавровым листом и еще какими-то луговыми травами ухи, после еще двух или трех рюмок они все заметно порозовели, и разговор у них пошел побойчее, пошутливей. Потом потянуло их на песни. Николай Савельевич, неожиданно прервав разговор, весело улыбнулся и спросил:

— Споем, что ли, ребята?

— Споем, — охотно откликнулся Зимин.

Но прежде чем начать, они долго спорили и обговаривали, что петь. Захмелевший Зимин предлагал какие-то замысловатые телевизионные песни, которых толком никто не знал. Иван Владимирович затянул было про рябину и дуб, но она почему-то не пошла. Тогда Николай Савельевич, подвинувшись поближе к костру, запел сам грустную нездешнюю песню.

Закувала та сыва зозуля

В саду на помости,

Заихали до дивчины

Тры козакы в гости…

Зимин начал было ему помогать, путая украинские и русские слова, но тут же осекся, наверное почувствовав, что с этими непонятными словами, с этой песней ему сейчас никак не справиться.

Иван Владимирович и Емеля тоже молчали. Как-то действительно неловко было мешать сейчас Николаю Савельевичу, портить ему настроение, путать его мысли…

Так Николай Савельевич и спел в одиночестве всю песню до самых ее последних слов о вдове и двух ее дочерях-красавицах.

Чтоб как-то сгладить установившееся после этого молчание, Иван Владимирович снова попробовал запеть свою — про рябину и дуб:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына?

И на этот раз она удалась. Ее подхватили: Зимин густым неостановимым басом, Николай Семенович с Емелей тенорами, звонкими и чистыми.

Ивану Владимировичу до преступного было приятно, что его песня, в отличие от песни Николая Савельевича, всем пришлась по душе, что поется она легко и слаженно.

После такого пения не грех было и выпить. Иван Владимирович, гордый и счастливый, сам принялся наливать рюмки. Но тут всех удивил Емеля. Он прикрыл свою рюмку рукою и вдруг обратился к Николаю Савельевичу:

— Можно вам задать одну задачу?

— Какую? — улыбнулся тот неожиданной просьбе.

— Да так, пустяшную, — как будто даже застеснялся Емеля. — Вот если бы у вас все было в жизни, чего бы вы еще пожелали?

Николай Савельевич на минуту задумался, а потом все так же с улыбкою ответил:

— Покоя, наверное.

Емеля тоже задумался, опустил голову. Казалось, он растерялся и теперь сам не рад, что затеял этот разговор. Но вот он как-то длинно, изучающе посмотрел на Николая Савельевича:

— Ну, а если бы и покой был?

Николай Савельевич снова замолчал и теперь, судя по всему, надолго.

Все стали ждать, чем закончится разговор. Ивану Владимировичу почему-то хотелось, чтобы Николай Савельевич ответил как-нибудь особенно удачно, после чего Емеля успокоился бы и понял, что нет и не может быть такой задачи, которую Николай Савельевич не решил бы.

— Брось ты, Емельян Иванович, — попробовал выручить Николая Савельевича Зимин. — Лучше выпьем.

— Дак я ничего, — отозвался Емеля.

Он поднялся с земли, подбросил в костер дров, принес оттуда последнюю сковородку с рыбой и начал прощаться:

— Пора мне.

— Посидел бы еще, — скорее для видимости стал уговаривать его Зимин.

— Нет, пора, — покачал головой Емеля.

Он отошел в сторону, повозился немного возле лодки и невода, собрал успевшую просохнуть одежду, а потом совсем незаметно исчез в уже начавшей опускаться на луг темноте…

В следующее мгновение всем показалось, что его вовсе здесь и не было. Иван Владимирович, отвлекая Николая Савельевича от размышления, заторопился чокнуться с ним и еще раз пожелать ему здоровья и жизненной удачи.

Николай Савельевич охотно откликнулся на этот тост и впервые за весь вечер выпил свою рюмку до дна.

О Емеле они все втроем, словно сговорившись, больше не вспоминали: разговоры у них потекли спокойнее, доверительней.

Вскоре они принялись уже выпивать «посошок», и тут Николай Савельевич как бы между прочим поинтересовался у Ивана Владимировича:

— Ты который год на комбинате-то?

Сердце у Ивана Владимировича екнуло, но он нашел в себе силы ответить спокойно и ровно, как будто этот вопрос был для него совершенно праздным и несущественным:

— Десятый. А что?

— Да так. Не многовато ли?

Теперь уже никаких сомнений у Ивана Владимировича насчет перемен в собственной судьбе не осталось. Хмельная радость захлестнула его, и он, ничуть не стесняясь Зимина, почти выдал ее, словно подталкивая Николая Савельевича на нужное решение:

— Многовато, конечно…

* * *

Еще брезжил где-то над лугом краешек закатного, истомившегося за день солнца, а летняя недолговечная темнота уже усыпляла, убаюкивала все в округе: лесные ручейки и болотные кочки, кусты дикой смородины и ежевики, птичьи гнезда и речные заводи. И нельзя даже было понять, откуда она нагрянула: то ли опустилась вместе с туманом с прозрачного, еще беззвездного неба, то ли, наоборот, родилась где-то в росных травах и теперь поднимается все выше и выше, еще робкая, но уже неостановимая и никому не подвластная.