Дни Затмения - [44]

После примирения я ему показал его телеграмму с постановлением правительства, так как он, по всем вероятиям, решил, что я отменил встречу под давлением Совета. Наконец, беспорядки не привели к конфликту между мной и благоразумными элементами Совета, а на такой конфликт, как я уже упомянул, Керенский давно в тайниках своей души, наверно, надеялся. Таким образом, из восстания большевиков ему ничего не очистилось, наоборот, городское население скорее склонно поставить ему в вину его отсутствие из столицы во время беспорядков, неизбежность коих была ясна всякому.

Понятно, что он зол, и после меня испытать его ярость приходится Временному Правительству. На господ министров он орет так, что через две комнаты слышно, а между тем стены штаба основательные. Его крики неожиданно заглушаются звуками трубачей с Дворцовой площади. Оказывается, проходит один из прибывших с фронта полков, ямбургские уланы^{165}. Мое кавалерийское сердце радуется. Несмотря на темноту, посылаю приказание полку остановиться перед штабом и построиться. Выхожу. Беру лошадь у одного из унтер-офицеров и объезжаю фронт, здороваясь с эскадронами. Лицо командира в темноте не разобрал, но некоторые ноты в его голосе мне кажутся знакомыми, и вдруг узнаю в нем старейшего приятеля, бывшего конно-гренадера, Скуратова. Кидаемся друг другу да шею. Вскоре выходит Керенский и говорит полку речь, которую я, стоя на фланге, совершенно не слышу, как, впрочем, и большинство солдат. Полк уходит.

Возвращаюсь в штаб, где усиленно проповедуется мысль о том, что нужно арестовать всех большевистских руководителей. Присоединяюсь к этой мысли, хотя убежден, что, в конечном исходе, это ни к чему не приведет, ибо правительство никогда не сможет составить судилища, достаточно решительного, чтобы воздать этим господам должное и расправиться с ними так, как они бы с нами расправились, а непродолжительный арест, сопровождаемый торжественным освобождением, только послужит к их возвеличению. Единственное правильное решение было бы покончить с ними самосудом, что при данном настроении солдат и юнкеров очень легко устроить. Если бы дело касалось меня одного, я бы, конечно, ни минуты не задумался бы, даже зная, что потом пришлось бы навсегда поссориться и с правительством, и с Советом. Но не могу же я подвергнуть риску крупных неприятностей своих ближайших помощников, а также исполнителей.

Все-таки, не без удовольствия, принимаю из рук Керенского список 20-ти с лишним большевиков, подлежащих аресту, с Лениным и Троцким^{166} во главе. Список составлен в штабе и одобрен правительством. Балабин и Никитин торжествуют. Последний имеет очень точные данные о месте нахождения разных большевиков и, хотя многие, как известно, удрали в Кронштадт или в Финляндию, однако список городских квартир, занятых большевиками, довольно обширен. Балабин сейчас же рассылает на автомобилях офицеров с юнкерскими конвоями. Офицер, отправляющийся в Териоки с надеждой поймать Ленина, меня спрашивает, желаю ли я получить этого господина в цельном виде, или в разобранном… Отвечаю с улыбкой, что арестованные очень часто делают попытки к побегу.

Только что рассылка автомобилей закончилась, как Керенский возвращается ко мне в кабинет и говорит, что арест Троцкого и Стеклова^{167} нужно отменить, так как они — члены Совета. Недурно! Особенно, если вспомнить, что мне было поставлено в вину чрезмерное уважение к Совету. Отвечаю, что офицеры, коим поручены эти аресты, уже уехали и догнать их нет возможности. Керенский быстро удаляется и куда-то уносится на автомобиле. А на следующий день Балабин мне докладывает, что офицер, явившийся в квартиру Троцкого для его ареста, нашел там Керенского, который мой ордер об аресте отменил^{168}. Куда девались грозные речи Керенского о необходимости твердой власти! Лишний раз убеждаюсь, что у большевиков есть какой-то таинственный способ воздействия на Керенского, более могущественный, чем у Пальчинского.

Для характеристики того, как ведутся дела у Керенского в морском ведомстве, приведу следующий образец: когда я обезоружил моряков в Петропавловской крепости, явился ко мне Лебедев, заместитель Керенского по должности морского министра, и спросил, что я намерен с ними делать. Отвечаю, что решил их отпустить на все четыре стороны и что, по моим сведениям, они собираются воссесть на свои баржи и пароходы для возвращения восвояси. Держать их в городе нет смысла: чем скорее они уберутся, тем лучше, и даже, быть может, их появление в Кронштадте, без оружия и со срамом, покажет тамошним республиканцам несвоевременность десантных операций против столицы при теперешнем настроении ее гарнизона.

Лебедев возражает, что с такой точкой зрения он не согласен, и что он сейчас вызовет из Ревеля миноносец и потопит всех кронштадцев на пути домой. Отвечаю, что, если это ему удастся, я со своей стороны могу только искренне сочувствовать такому способу питания рыбок Финского залива.

Но дело оказывается далеко не простым. Начинается с того, что на беспроволочном аппарате в Адмиралтействе товарищ-телеграфист отказывается передать шифрованную депешу, если ему не сообщат ее содержание. Товарища выгоняют, а депешу передает офицер. Но в Ревеле получивший ее товарищ поспешил в комитет с этим подозрительным документом. Что произошло, мне неизвестно. Кажется, офицеры, под страхом смертной казни, расшифровали в присутствии комитетчиков, и содержание депеши стало известным. Во всяком случае, несчастный адмирал Вердеревский