Дни, полные любви и смерти. Лучшее - [86]

Чистый обжигающий холод. Чистая безмятежность. Нечистая гиперпространственная страсть Карла, а затем их общая страсть – но хотя бы чисто необузданная. И во всем – ошеломляющая красота, спаянная со вздыбленным, как скалы, уродством, рождающим чистый экстаз.

Велкин Алауда превратилась в мифическое существо с кувшинками в волосах. И вовсе не обязательно говорить, что было в волосах у Джозефа Алдзарси. Миллион лет или миллиард – одно вечно длящееся мгновение!

Но никакого однообразия, нет! Спектакли! Живые картины! Декорации! Сцены возникали на неуловимый миг – или возникали навсегда. Целые миры, созревшие в беременной пустоте: не только сферические, но и додекасферические, и гораздо более сложной формы. Не какие-то там жалкие детские семь цветов, а семь в седьмой степени и еще раз в седьмой – вот сколько!

Ясные звезды, такие живые в ярком свете. Вы, видевшие звезды лишь в темноте, лучше молчите – вы ничего не видели! Астероиды, которые они глотали, как соленый арахис, ибо все трансформировались теперь в гигантов. Галактики как стада буйных слонов. Мосты протягивались через пространство, такие длинные, что оба их конца исчезали за сверхсветовой границей. Чистейшие водопады, как по валунам, сбегали по скоплениям галактик.

Неумело забавляясь с одним из таких потоков, Велкин случайно погасила Солнце.

– Да и фиг с ним! – успокоил ее Икар. – По земным меркам минуло то ли миллион, то ли миллиард лет, и Солнце все равно уже тускнело. И ты всегда можешь сделать другое.

Карл Флигер метал грозовые молнии в миллионы парсеков длиной и пытался ими, как хлыстом, подцеплять скопления галактик.

– А вы уверены, что наше время не вышло? – спросила Велкин с некоторым опасением.

– Время вышло само для себя, но к нам это не имеет отношения, – объяснил Джозеф. – Время – всего лишь метод подсчета чисел. Причем неэффективный, потому что числа, во-первых, ограниченны, а во-вторых, счетовод неминуемо скончается, дойдя до конца серии. Один лишь этот аргумент доказывает бессмысленность подобной математической системы; зачем вообще ее учат?

– Значит, нам ничто не угрожает? – Велкин хотела определенности.

– Нет, разве что внутри времени, но мы-то вне его. Ничто не может воздействовать на нас, кроме как в пространстве, а мы – вне пространства. Прекрати, Карл! То, что ты делаешь, называется содомией…

– У меня в одном из внутренних пространств червь, и он меня беспокоит, – пожаловался пилот Рональд Колибри. – Он очень шустрый.

– Нет-нет, это невозможно. Ничто не может нам навредить, – уверенно повторил Джозеф.

– У меня тоже червь во внутреннем пространстве, только более глубоком, – сообщил Икар. – Это не в голове, не в сердце, не в кишечнике. Может, мое внутреннее пространство всегда было вне общего пространства? Мой червь не грызет меня, но он шевелится. Может, это просто усталость оттого, что я вне досягаемости чего бы то ни было?

– Откуда эти сомнения, друг мой? – проворчал Джозеф. – У тебя их не было мгновение назад, у тебя их не было десять миллионов лет назад. Так откуда они сейчас, когда нет никакого «сейчас»?

– Ну, что до этого… – протянул Икар (и миллион лет минул), – хотелось бы взглянуть на один объект из моего прошлого… – (и минул еще один миллион лет), – он называется «мир».

– Ну так удовлетвори любопытство, – посоветовал Карл. – Или не знаешь, как сотворить мир?

– Знаю, но будет ли он тем же?

– Постараешься – будет. Он будет таким, каким ты его сделаешь.

И Икар Райли сотворил мир. Но он не слишком старался, и мир получился не совсем таким, как раньше, хоть и похожим.

– Хочу посмотреть, осталось ли там кое-что из моего, – заявила Велкин. – Подвинь-ка его поближе.

– Вряд ли там будет что-то из твоего, – сказал Джозеф. – Вспомни, сколько миллиардов лет прошло.

– Оно будет там, если я помещу его туда, – возразил Икар.

– К тому же ты не сможешь пододвинуть мир ближе. Дистанции теперь бесконечны, – добавил Карл.

– Зато могу подстроить фокусное расстояние, – опять возразил Икар и так и сделал.

Мир неизмеримо приблизился.

– Мир помнит нас, как щенок – хозяина, – сказала Велкин. – Смотрите, он прыгает на нас.

– Скорее, как лев, который хочет добраться до охотника, забравшегося на дерево подальше от когтей, – проворчал Икар, предчувствуя недоброе. – Но мы-то не на дереве.

– До нас ему не дотянуться, как ни старайся, – парировала Велкин. – Пора спускаться.

(«И наклонили они небеса и сошли».)

Очень странная вещь приключилась с Рональдом Колибри, когда он коснулся земли. Казалось, у него начался припадок. Его лицо обмякло, на нем отразились боль и ужас. На призывы он не отвечал.

– Рональд, что случилось? Не молчи! – отчаянно молила Велкин. – Ой, что это с ним? Кто-нибудь, помогите!

Тут с пилотом стало происходить совсем уж невероятное. Он начал складываться и разрушаться, снизу вверх. Кости медленно лопались и протыкали кожу изнутри, внутренности вылетали наружу. Рональд сплющивался. Дробился. Расплескивался. Разве возможно, чтобы человек расплескивался?

Затем приступ настиг Карла Флигера: та же вялость и ужас на лице, то же складывание и разрушение снизу вверх – такая же отвратительная последовательность.