«Дни моей жизни» и другие воспоминания - [2]

Так вот как вышло все из яблока. Но, к сожалению, в яблоке не было заложено мирной и счастливой жизни для моих родителей. Отец мой, человек очень увлекающийся, с юных лет находился под влиянием одной замужней женщины, от которой у него и дети были, хотя и числившиеся официально детьми ее мужа. Она была старше его, очень смуглая, с египетским лицом, с чудесным низким голосом. Мне привелось видеть ее пожилой женщиной — и все же у нее оставались следы немного жестокого обаяния. Женившись на маме, отец не мог порвать прежней привязанности. Продолжал бывать у нее, познакомил ее с молодой женой. Мама ничего не подозревала и наивно наслаждалась своим счастьем. Как-то раз, когда она уже ждала меня, устроен был пикник, поездка в санях за город. Эта женщина захотела ехать с мамой. И когда они очутились вдвоем, она повернулась к маме и без предисловий сказала ей: «Вы думаете, что он ваш? Напрасно: он мой… и всегда будет моим, так и знайте». С мамой сделался обморок. А потом — легко представить, какая пошла жизнь. Отец совершенно подпал опять под влияние прежней возлюбленной, ездил с ней в театр, когда мама была там же с другими, проводил у нее все вечера, встречал у нее Новый год, оставив маму одну… Кончилось тем, что мама не вынесла такой жизни и, взяв меня — мне было тогда полтора года, — уехала в Петербург, чтобы не видеть всего, что ее так мучило.

Первые годы

Первые мои воспоминания связаны с Петербургом — холодным, серым, мрачным городом. Всего яснее начинаю помнить: окно в моей маленькой детской, около которого я часами сидела, — узкий каменный колодезь — двор, за окнами которого рано в зимние сумерки зажигались огни и шевелились тени человеческих жизней. Мы жили высоко, и вниз смотреть было жутко — и вместе тянуло. Жутко было главным образом от рассказов няни и кухарки: я знала, что из этих окон часто кидаются люди и разбиваются насмерть — в зиму всегда бывало несколько случаев таких самоубийств, и я с замиранием сердца слушала, как шептались няня и кухарка: «Молоденькая, красавица, генеральская дочка… так сложила голубушка ручки, да и кинулась… — Это ее отец замучил!» И мне чудились бедная молоденькая красавица и страшный мучитель отец, и ночью я просыпалась с криком…

Пугали меня и пожары, часто бывавшие в домах. Помню это ощущение: где-то особенным красноватым отблеском озаряется одно из окон, какой-то шум во дворе, вбегает няня, спешно укутывает меня и на всякий случай уносит куда-нибудь по соседству.

И самоубийства, и пожары казались мне неотъемлемой принадлежностью зимней жизни и нашего двора.

Я не помню подряд, ясно и четко, своего детства: да и вообще жизнь мне всегда представляется такой пестрой и вместе тусклой тканью, на которой только местами выделяются и вспыхивают яркие пятна или золотые нити запомнившегося узора…

От детства почему-то яснее выступают какие-то тяжелые — конечно, по-детски — минуты, а не радости.

Помню: возвратились откуда-то из гостей зимой. Уходя, просила няню не забыть «накормить и уложить» любимую куклу Нину. Возвращаюсь: Нина лежит раздетая на каменном подоконнике, холодная, застывшая. Кончено: простудилась, заболеет, умрет! Знаю, что у мамы сидит ее приятельница, докторша первого выпуска «Саша Яколя» (Яковлевна), и, прижимая куклу к себе, сама в одной рубашонке и босиком, лечу в мамину комнату в жажде утешения, врачебного совета и сочувствия. «Саша Яколя» была очень нервная и раздражительная особа. Внезапное появление крохотного существа, с воплем влетевшего к ним, испугало ее — и с ней сделалась истерика, а мне вместо сочувствия достался шлепок, и без дальних слов меня выгнали; и я ясно помню ощущение несправедливости «больших», обиды и страха за куклу, определенно казавшуюся мне живым существом…

Помню: около Летнего сада встретила старика, жалобно просившего милостыню. В первый раз мне объяснили, что такое «нищий»: что у него ничего нет, что он «побирается». Я долго думала об этом и опять ночью с криком проснулась и требовала, чтобы старичка взяли к нам и чтобы он жил и обедал со мной. Так ясно помню свет ночника, мою маленькую кровать с сеткой и сонную няню, которая, зевая, крестила рот и говорила: «Ну что мне с тобой делать? Откуда же я тебе его возьму?»

Помню: няня раз потеряла меня на Цепном мосту. Я ли отстала, как случилось — не помню, но мне ясно казалось, что я иду за няней: ее синяя шубка и черный платок. Я догнала ее и взяла за рукав: «Няня!» — и помню тот панический ужас, который меня охватил, когда ко мне обернулось — чужое лицо! Сколько все это длилось — не знаю, но ко мне подбежала испуганная няня и стала просить «маме не сказывать»… Я это рассказала маме только уже взрослой девушкой.

Как все дети, у которых нет сестер и братьев, я росла серьезная и задумчивая, все больше в мире своих фантазий и сказок. Сказки я любила страстно. Одно лето с нами жил мой маленький двоюродный брат, и у него была толстая няня Варвара. Она запивала иногда, но была очень добродушна и рассказывала нам, бывало, начищая самовар песком из реки, чудные сказки. Про Царевну-Несмеяну, про птицу Фениста, про Аленький цветочек и пр. и пр. Когда мы расстались с ней, я очень скучала по сказкам и пробовала их добиваться от моей няни. Я думаю, что она-то первая и заронила в меня «жажду творчества», и вот как это было. Няня моя, которая у нас в семье прожила больше тридцати лет — до самой своей смерти, — была на редкость честная и добрая женщина, но очень недалекого ума. И знала она всего-навсего одну сказку: про Мальчика-Кувшинчика, да и ту не до конца. И у нас почти ежедневно происходил приблизительно следующий диалог: