«Дни моей жизни» и другие воспоминания - [5]

Самым увлекательным были его «Путешествия вокруг моей комнаты». Комната была богата всевозможными коллекциями, развешанными по стенам в витринах, расставленными в шкафчиках, — и чего только в них не было! Чего только не видала на своем веку и не могла рассказать каждая стоявшая там безделка! Вот японский поднос, подарок А. Ф. Кони, на котором, как писал Александр Иванович, «точно застыл солнечный луч», вот позеленевшие монеты, за которыми открывался белый форум Рима, Цезари, первое христианство… Вот древние иконы, уносившие нас в пеструю и блещущую Византию, прямо во дворец Юстиниана… А маленькая статуэтка Иоанны д'Арк… А грушевидная голова короля Людовика-груши, как живая, смотревшая на нас с полки старинного фарфора и давшая ему предлог перед широко открытыми детскими глазами обрисовать неясные, грозные и прекрасные черты великой революции…

Саше надоедало слушать — он всему на свете предпочитал спорт, гимнастику, охоту, верховую езду. (А между прочим, бедный Саша, — к счастью, уже после смерти отца, — этот бедный Саша, не любивший и не понимавший поэзии, застрелился из-за несчастной любви…) Но в те времена Саша был не таким сыном, о каком мечтал Александр Иванович. Отец вздыхал, видя, что Саше скучно с ним… как-то смущенно гладил меня по голове и говорил: «Ну, слушай, умница моя… ты ведь у меня умница…» И опять уводил меня за собой куда-нибудь в далекие страны или читал мне красивые стихи. Он своеобразно занимался со мной по-французски: нам заменял учебники какой-нибудь поэт. И первым я получала от французского языка самое красивое, что в нем было.

Когда меня увезли из Петербурга — девочкой лет двенадцати — в Москву, а потом в Киев, — мне долго не хватало вечеров с Александром Ивановичем. Мне было уже лет 16, когда Александр Иванович, будучи по делу где-то недалеко от Киева, запросил телеграммой, найдет ли он меня в это время в Киеве, и приехал — специально повидаться со мной. Провел он у нас сутки — и за эти сутки мне показалось, что не проходило четырех лет разлуки, что мы с ним никогда не расставались. Он был тот же и так же не скупился расточать сокровища своего ума перед подростком, как раньше перед ребенком. Этим он опять завоевал мою душу.

Вскоре после этого он уехал за границу, взяв с меня обещание писать ему. С этого времени у нас установилась правильная переписка, прекратившаяся только тогда, когда я переехала в Москву (где к тому времени поселился и он, покинув Петербург), не без его влияния отказавшись от раннего замужества, предстоявшего мне.

В Москве на «Ruelle Nicolsky», как он шутливо звал свою улицу, у него был свой дом, небольшой особняк. Я поселилась недалеко от него, на углу его переулка и Гагаринского пер. — в «Сен-Жерменском предместье» Москвы, в то время полном садов и тихих старинных особняков (вместо которых теперь возвышаются пятиэтажные дома большей частью). В этом доме у него были собраны его великолепная библиотека, и все его коллекции. Кроме коллекций старинных вещей, о которых я упоминала, у него были драгоценные коллекции всевозможных газетных вырезок, иллюстраций, объявлений…

Он собирал всевозможные автографы, портреты и т. п. и говорил: «Подумайте: ведь не успеет пройти ста лет, как мы с вами и все, что нас окружает, — все это сделается интересным, все будет достоянием музеев и коллекций. Еще сто лет — и наши кухонные книжки попадут в библиотеки, в отдел рукописей. Весь вздор, какой мы пишем, будет иметь историческое значение, каждая строчка пустого письма через несколько веков приобретет значение свидетельства, чуть не памятника. И не воображайте, пожалуйста, что такая честь подобает только гениям! Гении — те сами по себе. О тех и говорить нечего. Многие из вас, наверно, услышат из детских уст вопрос: «Неужели ты, дедушка, жил при Льве Толстом? И видел его? Какой же он был, расскажи»… Но я говорю не о гениях, а о толпе. История пишется умами высшими — а делается всеми… И всё нужно сохранять: драгоценны все смиренные предметы, окружающие нас в будничной жизни. Под Сухаревой и в пыли старьевщиков таятся бытовые памятники нашего недавнего прошлого: не презирайте их. Сейчас они стоят грош — а через сто лет им цены не будет».

Известному пушкинисту А. Ф. Онегину, собиравшему все, относившееся к Пушкину, — включительно до жетонов, конфетных обложек и папирос, — он систематически посылал всевозможные предметы и книги для его коллекции и писал: «Что может быть симпатичнее мысли, что в Париже, в уютной квартире вашей, теплится светильник русской поэзии, свято охраняемый не казенным усердием, а любовью истинного коллекционера?»

Букинистов Александр Иванович любил нежной любовью, писал в их защиту и, будучи в Париже, с особым упоением бродил по набережной левого берега Сены и пополнял свою замечательную библиотеку разными редкостными находками. В доме его часто собирались, иногда запросто, иногда на литературные вечера. Там у него я познакомилась и с поэтом Бальмонтом, еще совсем юным и облеченным в романтический ореол после своей попытки к самоубийству, и с изящным и утонченным поэтом-адвокатом С. А. Андриевским, и с оживленным и говорливым П. Д. Боборыкиным, и со многими другими. У него читались разные новинки, русские и иностранные, а иногда он вынимал одну из своих сорока трех записных книжечек и угощал перлами из нее своих гостей — в этих книжечках он, как это делал и Чехов, коллекционировал поразившие его выражения, подслушанные на улице фразы, цитаты и пр. Между прочим, у него была коллекция «плохих стихов», куда он заносил, терпеливо собирая, разные перлы из газет и журналов, и, смеясь, читал их нам. В материале недостатка не было.