Дни испытаний - [23]

Вначале Ветров плохо понимал его и был за это награжден несколькими весьма нелестными эпитетами, сказанными сквозь зубы. Но понемногу он перестал волноваться, и дело пошло гладко. После того, как основное было сделано, Михайлов положил инструменты и сказал:

— Зашивайте сами.

Ветров самостоятельно наложил швы. Михайлов молча следил за ним и, убедившись, что все идет хорошо, пошел мыться.

— Давайте следующего, — сказал он, полощась под краном, и добавил, обратившись к подошедшему Ветрову: — Будете делать сами ампутацию бедра. Я буду вам ассистировать.

— Хорошо.

Ветров понимал, что ему готовится экзамен. От того, как он справится с операцией, будут зависеть его взаимоотношения с Михайловым. Он чувствовал, что майор будет уважать его только в том случае, если увидит в нем хирурга. Но он был уверен в себе и не волновался, потому что подобную операцию делал неоднократно, и техника ее не считалась сложной. Он тщательно тер руки щеткой и временами улавливал на себе любопытные взгляды операционной сестры, позвякивавшей инструментами на своем столике. Его положение напоминало положение дебютирующего артиста.

Привезли больного. Это был слабый истощенный человек. Желтая кожа его лица, казалось, лежала прямо на костях. Скулы резко выдавались вперед, на шее, худой и тонкой, вырисовывался большой кадык. Запавшая грудь дышала поверхностно и часто. В горле при каждом выдохе что–то свистело.

Надев халат, Ветров подошел к больному и бегло осмотрел ногу. Показания к ампутации были яные. Однако общее самочувствие больного его несколько смутило.

— А терапевт его осматривал? — спросил он Михайлова.

— Что вы хотите этим сказать?

Ветрову показалось, что в его выпуклых глазах мелькнул хитрый огонек.

— Я хочу узнать, осматривал ли больного терапевт, и не нашел ли он противопоказаний к даче наркоза?

— Это нужно посмотреть в истории болезни.

— Тогда попросите принести ее.

В истории болезни заключения терапевта не оказалось.

— Я не буду оперировать больного под общим наркозом, — твердо сказал Ветров.

— Почему?

— Потому что его общее состояние, по моему мнению, не позволяет этого.

— Но новокаин для местной анестезии еще не готов, — робко вмешалась слышавшая последние слова сестра.

— Потрудитесь побыстрее его приготовить.

Михайлов, стоявший до этого времени неподвижно, приблизился к больному, откинул его рубашку, посмотрел подмышечные железы и, уловив на себе спрашивающий взгляд сестры, сказал:

— Коллега прав. Операция откладывается. Приготовьте новокаин, увезите больного… А вы, доктор, зайдите ко мне.

Не говоря ничего больше, он вышел, бросив халат на белый табурет. Ветров последовал за ним.

— Что больному нельзя давать наркоз, я знал еще до того, как его привезли, — сказал Михайлов, когда они вошли в кабинет. — Если бы вы и вздумали дать эфир, я бы вам не разрешил. Короче говоря, я вас проверял. Оказывается, вы кое в чем разбираетесь. Рад это констатировать.

Для Ветрова это откровение было неожиданным. Он никак не предполагал, что ему была приготовлена ловушка, в которую он мог очень легко попасться.

«В дальнейшем с ним нужно быть поосторожнее», — подумал он.

— Операцию эту сделаете все–таки вы, — продолжал Михайлов. — Однако с новокаином здесь работать труднее. Не знаю, справитесь ли.

— Думаю, что справлюсь, — возразил Ветров.

Он осмотрелся. На массивном дубовом столе, возле которого они остановились, царил беспорядок. Книги, газеты, истории болезни лежали без всякой системы, перемешавшись друг с другом. Одна чернильница была изъята из прибора и стояла рядом без крышки. Прямо по середине стола, поверх бумаг, лежала распахнутая полевая сумка, из которой выглядывала пачка табаку и еще какой–то сверток. На сумке возвышалась фуражка со звездочкой, а шинель была брошена по соседству на стул. Ветров подумал, что этот беспорядок на столе никак не совместим с теми качествами, которыми должен обладать хирург. Отводя взгляд от стола, он сказал:

— Мне бы хотелось сейчас, пока есть время до операции, познакомиться с теми палатами, которые передаются мне.

— Не лучше ли это сделать после? — возразил Михайлов. — Я бы на вашем месте сейчас заглянул в учебник, чтобы вспомнить топографию области, на которой вам предстоит оперировать.

— Это приказ?

— Нет, совет старшего товарища.

— Тогда благодарю вас, — насколько мог вежливее сказал Ветров. — Но, право, я хорошо помню эту область.

Михайлов пожал плечами.

— Как хотите… Можно пройти и в палаты.

Они вышли в коридор и, минуя изредка попадавшихся больных, прошли в отделение. Большие застекленные двери бесшумно пропустили их и так же бесшумно закрылись. Молодая полная сестра, сидевшая за столом, почтительно приподнялась с места.

— Катя, — сказал Михайлов, — пойдемте на обход.

К Ветрову переходили четыре палаты. Три из них были на 8–9 коек каждая, а одна была маленькой, вмещавшей с трудом две кровати, которые пока пустовали.

В первой палате было неуютно. Пустые серые стены, большие окна, тоже почему–то серые, однообразные больничные одеяла, неровные кровати, — все это создавало скучную обстановку. Часть столиков была без салфеток, и на них ничего не стояло. Температурные доски висели на спинках кроватей как попало. Листки к ним были частью приклеены, частью небрежно вложены так, что углы их отгибались и свешивались вниз. У одной из кроватей, которая была приподнята подложенными под обе ножки кирпичами, совсем не было температурного листка, и через спинку свешивался груз для вытяжения. Повидимому, этот больной лежал с переломом бедра. Его лицо было скучным, он односложно отвечал на вопросы, которые задавал ему хирург. На его столике стояла пепельница с целой грудой недокуренных папирос. Все это Ветрову страшно не понравилось. У себя в клинике он привык видеть веселую блестящую чистоту и уют. Привык делать так, чтобы больному было хорошо, чтобы никакие тяжелые мысли его не беспокоили. Он считал, что мало сделать блестяще операцию, кроме этого нужно еще знать, чем больной живет, о чем он думает, что его беспокоит. Нужно проникнуть в отдаленные тайники человеческой души, потому что это поможет врачу облегчать страдания уместно сказанным словом, шуткой, взглядом. Ветров по собственному опыту знал, как много иногда значат эти уместные слова, эти во–время брошенные шутки.