Дни испытаний - [2]

— Она здесь… — Ростовцев слегка покраснел и быстро добавил: — Ты можешь увидеть ее, если хочешь.

— Здесь? — переспросил Ветров. — И ты все–таки собрался на фронт?

— Все–таки собрался, — кивнул Ростовцев. — Я давно просился туда. Меня не отпускали. Пришлось писать в Наркомат. Только тогда мне разрешили и направили на курсы. Я окончил их и теперь еду в часть… Через несколько дней, — добавил он. — А ты?

— Я?… Я тоже скоро уезжаю. Меня назначили на работу в госпиталь. Хотя госпиталь, кажется, тыловой… — Ветров помолчал и, возвращаясь к прежней теме, осторожно спросил: — И ты решился оставить ее?

— Кого?

— Риту.

Ростовцев ответил не сразу.

— Я оставляю еще большее — мое искусство. После войны я вернусь к нему. А теперь… у меня одна мысль, один смысл жизни: драться и победить! — он плотно сжал губы.

Ветров думал о чем–то своем. Когда молчание показалось ему тягостным и он хотел заговорить, Ростовцев неожиданно спросил:

— Ты думаешь, мне не жалко сцены? — В голосе его прозвучала грусть. — Нет, брат, жалко!.. А рабочему покидать свой завод — не жалко?… Всем жалко и тяжело. Да еще и как тяжело! А что делать? Всякий видит, что это необходимо. Знает, что может не вернуться, а ведь идет же туда, идет сам, добровольно. А почему? Потому что Родина, Партия, мать — все это в его сознании одно понятие. А разве есть сын, который, видя, что мать в опасности, будет сидеть, сложа руки?… Нет, доктор, таких сыновей не бывает!

— Да, конечно, не бывает, — спокойно согласился Ветров. — Только уж очень красиво ты изволишь выражаться. Я бы сказал то же, но попроще.

Ростовцев сделал нетерпеливый жест.

— Твоя ирония не совсем уместна, — сказал он с обидой. — Чувствую, что ты расцениваешь мой поступок как своего рода мальчишество. Возможно, мой вид и дает к этому повод. Ведь так всегда бывает: в новом костюме первое время не знаешь, как держаться. Но поверь: мой уход в армию — не ухарство, не потребность в сильных ощущениях, а шаг вполне обдуманный. Сейчас я видел женщину, у которой сын, единственный ее сын, потерял на фронте ноги. Он был молод, как и мы с тобой. Перед ним, так же как и у нас, была впереди большая жизнь… Подумав об этом неизвестном мне человеке, я снова спросил себя, а чем я лучше того, кто пострадал за меня, за тебя, за всех нас? — он сделал широкий жест рукой. — А я? Я — член партии? Неужели я должен сидеть в тылу, когда вопрос поставлен четко и ясно: быть России советской или не быть? Сколько было положено труда, чтобы сделать мою страну цветущей, радостной! И неужели я допущу, чтобы этот труд пропал даром? Нет, доктор, сейчас стране нужны поступки героев, сейчас, как никогда, нужно действовать!

— А искусство? — спросил Ветров. — Мне кажется, ты мог бы действовать им.

— Искусство? — повторил Ростовцев. — Я подумал и о нем. От того, что я увижу своими глазами фронт, мое искусство только выиграет. Я надеюсь дожить и до того времени, когда война кончится, когда будут написаны оперы о народе–победителе. И вот тогда я спою не партию какого–нибудь герцога, не партию тоскующего Ленского, а партию простого советского парня, умеющего трудиться и умеющего стоять насмерть и побеждать. А чтобы спеть эту партию по–настояшему, я должен увидеть таких парней и пожить с ними в одной землянке!

— Что ж, по–моему, ты прав, — произнес Ветров и улыбнулся. — Правда, я бы и Ленского в твоем исполнении не возражал послушать. Но что делать, — вздохнул он с притворной грустью, — придется отложить до конца войны.

Ростовцев вдруг оживился.

— Не надо откладывать до конца войны, — сказал он весело. — Если ты, действительно, хочешь меня послушать, приходи послезавтра в театр. Напоследок буду дебютировать здесь в «Евгении Онегине». Обязательно приходи, я попрошу оставить вам с Ритой билеты. Заодно и ее увидишь. Согласен?

Ветров молча кивнул головой.

2

В назначенный вечер Юрий Петрович Ветров шел в театр.

Проходя по затихшему городу и припоминая события, связанные с тем или иным местом, он невольно удивлялся, что память сохранила все это с поразительной ясностью.

В этом городе он, вместе с Ритой Хрусталевой и Ростовцевым, кончал среднюю школу пять с небольшим лет тому назад. В этом городе протекало его отрочество, отсюда он уехал полный радужных ожиданий и надежд на большую интересную жизнь.

За все время учебы в институте он лишь раз приезжал сюда, да и то с тех пор прошло около трех лет. Это случилось, когда он получил известие о болезни своей бабушки, старушки простой, словоохотливой и добродушной, у которой он, рано потеряв родителей, жил, учась в школе, и которая воспитывала его, как умела. Бабушку он не застал в живых и, погрустив о ее смерти, решил, что больше его уже ничто не привязывает к родным местам.

Через три дня он уехал, никого не повидав и ни с кем не поговорив как следует. Снова ушел он с головой в атласы и учебники, просиживал долгие вечера в читальнях, ходил по клиникам и кончил институт на целый год раньше срока с хорошим отзывом и стремлением во что бы то ни стало посвятить себя хирургии. По приглашению профессора, год проработал в клинике и, решив испытать свои силы, попросился на самостоятельную работу в госпиталь.