Дни и ночи - [3]

Откуда же такая страсть? С его стороны были только мимолетные знаки внимания. Хуже того, он ни разу не сказал ей: «Я тебя люблю», даже в разгар любовных игр. Она знала его почти год, но никак не могла определить: то ли у Рикардо Вакарессы совсем отсутствовали эмоции, то ли какой-то страх начисто парализовал его чувства. Единственное, что его интересовало, — это пастбища, размеров которых он и сам не представлял. Кроме лошадей, его увлекал разве что конный баскетбол — глупая забава, которую Флора ненавидела. Как можно восхищаться всадниками, до кровавого пота старающимися загнать кожаный мяч в железное кольцо, укрепленное на столбе? Подумать только, первоначально мячом служила несчастная утка! Вот глупость!

Флора коснулась пальцем щеки. Углубившись в свои мысли, она и не заметила выплывавшие из глаз слезинки.

2

Буэнос-Айрес — не город, Аргентина — не страна. Это два корабля, посаженные на мель. На их палубах процветает, рождается, живет, поет и умирает половина планеты.

Такие мысли приходили к Рикардо всегда, когда он ехал по дороге, пересекавшей столицу и уводившей в пампу, к югу от Санта-Розы.

По примеру его деда, Эмилио Вакарессы, прибывшего в эти края восемьдесят лет назад, сотни тысяч эмигрантов решили ловить удачу здесь, между сьеррой и лиманом.

Разбушевавшаяся волна, отделившаяся галактика, разбитая мозаика… не подобрать слов для определения неистового нрава этих людей, вознамерившихся создать новый мир. Итальянцы, конечно, ну и испанцы, французы, поляки, англичане, ливанцы, немцы, сирийцы привезли в повозках свой говор, смешение акцентов, где звучало греческое «о», славянское «из», восточное «кха». В их повозках звучали национальные мелодии и песни: негритянские ритмы, венские вальсы и польки. Какими шумными были разгульные ночи в борделях, на непросыхающих ложах нищих кварталов и в трущобах Ла-Бока! Дикие смешанные свадьбы породили чудесных крепышей-бастардов. Во всеобщем веселье их окрестили африканским именем «тамбо». Позднее, когда они облагородились и узаконились, перед ними стали заискивать и из лести называть их «танго».

Еще и сегодня, в начале сентября 1930 года, трое жителей из четырех имели европейские корни. «В конечном счете, — как любил повторять покойный отец Рикардо, — кто мы, как не итальянцы, живущие во французском доме и называющие себя англичанами?» Но время терпеливо уравнивало всех, и эта шутка перестала быть актуальной. «Портено», как называли здесь жителя побережья, все реже и реже вглядывался в океан, меланхолия и ностальгия испарялись: он твердо знал, что это его родная страна. Именно эта, и никакая другая.

Этим утром, как и каждый день, начиная с 1596 года, Буэнос-Айрес, томившийся на берегах Параны, поворачивался спиной к пампе, чтобы посмотреться в лиман, о котором говорили, что он львиного цвета, и позабыть о грязи, лежащей на берегах реки.

Луис Агуеро, молодой шофер-негр, недавно нанятый Рикардо, бросил взгляд в зеркало заднего вида, свернул направо и выехал на авениду Майо. Сразу же показались роскошные здания в османском стиле. Таков был весь Буэнос-Айрес: французский квартал впритык к домам выходцев с Огненной Земли.

Когда впереди показалось кафе «Тортони», Рикардо дотронулся до плеча Агуеро:

— Остановитесь на минутку, Луис. Неплохо бы… — Он не закончил фразы. — Нет. Пожалуй, рановато. Еще не открыли террасу. Жаль. Кофе мне сейчас не повредил бы.

— Мы остановимся по дороге.

— Конечно, но не раньше чем через сотню километров. — Устроившись поудобнее на заднем сиденье, он продолжил разговор: — Сразу видно, что вам впервые приходится ехать так далеко. Да, ваш брат устроился на работу?

— Пока нет, увы.

— Я предупреждал его. Но он все же уволился. Не очень-то умно. Паскуаль был шофером моего отца, мог бы стать и моим. Он, наверное, считал, что его не ценят, что он заслуживает большего. Я прав?

Агуеро, похоже, смутился:

— Я… я и вправду не знаю, почему он уехал.

— Ладно, ладно. Не увиливайте. Как это неразумно! Уехать куда глаза глядят в пятьдесят пять лет, с женой и тремя детишками! Ах ты, Господи! Когда только люди поймут, что нельзя требовать больше, чем заслуживаешь? Если бы я уступил в одном, то должен был уступить и в тысяче других вещей.

Луис откашлялся и решил промолчать.

— Триста сорок километров, — вздохнул Рикардо. — Точнее, триста сорок семь до пампы.

— Совсем мало, сеньор Вакаресса. В таком автомобиле вы не почувствуете усталости.

— Вы еще не знаете, что мне незнакома усталость: обычно в дороге я сплю.

Машина мчалась к юго-западу, уклоняясь от Атлантического побережья.

«Заря моей жизни, повторяю: что естественно, то не стыдно».

Ну и любопытный же этот сон, врывавшийся время от времени в его ночи на протяжении почти двух месяцев! В первый раз это произошло в поместье, на пастбище. В тот день, едва прибыв на место, он ощутил тоску, а вечером пришел кошмар.

«Не в кошмаре дело, Рикардо, а в твоем голосе».

Флора, конечно же, преувеличивала. Лучше не думать об этом. Разве не говорят, что сон — это выдумка?

Он наугад вытащил газету из пачки, лежащей на сиденье, рассеянно пробежал ее. Она была посвящена перевороту, устроенному неделей раньше высшими офицерами под руководством генерала Урибуру. После четырнадцати лет правления был смещен только что переизбранный народом президент Иполито Иригойен. Его противники считали, что он совершил ошибку, не обрушившись на крупных собственников: недопустимо, чтобы все капиталы сосредоточились в одних руках. Как будто, пощипав богатых, можно обогатить бедных! Чушь! Менять правительство, когда будущее такое ненадежное! Крах на Уолл-стрит в прошлом году глубоко потряс мировую экономику. За банкротством банков последовали закрытия предприятий, безработица охватила всех, мир катился черт знает куда. Верно одно: военные не удержатся у власти. Едва победив, армия заваливается спать, и только смерть ее разбудит. Это ясно всем. Но в общем-то все это не так уж важно: радикалы, социалисты, деспоты или демократы — любое правительство хорошо, лишь бы не затрагивалась империя Вакаресса.