Дни чудес - [130]

– Привет! – произнес я. – Спасибо, что пришла. Я не знал, появишься ли ты, но раз пришла, это означает чертовски много. Я серьезно.

– Я страшно рада, что пришла. Это было чудесно, – сказала Элизабет.

– Когда я приезжал повидаться с тобой в Гатвик, то ждал катастрофы. Это было так давно, Лиззи.

– Знаю.

– Произошло так много всего.

– Знаю.

– В тот день, когда ты пришла к нам домой и мы пошли на прогулку, я вдруг почувствовал, что мы семья. Звучит глупо, но такое было у меня ощущение.

Она чуть помолчала. Всего секунду.

– Я тоже это почувствовала.

Просвечивающее сквозь деревья солнце, оранжевый свет, листья у нас под ногами. Мы трое, идущие рядом.

– Элизабет… – начал я.

Не все истории гладкие. Начало, середина, конец… но не обязательно в таком порядке, иногда они перекручиваются, как в водовороте.

– Да?

Ее улыбка была знакома мне, как моя собственная.

– Ты и я, – сказал я. – Ты, я и Ханна. Это никогда больше не получится.

Входная дверь. Такси. Это Ханна сказала тогда «прости». Моя малышка.

– Лиззи, ты входишь в любой зал совещаний, где угодно на свете – Дубай, Шанхай, Сан-Франциско, – и через полминуты уже знаешь, кто важен, а кто нет, кто способен внести вклад, а кто – просто балласт и как обращаться с каждым человеком вокруг. Но ты вошла в наш дом и растерялась. Ты не знала, что делать и кто ты такая или какие вещи правильные. Все это было эмоционально, напряженно, но здесь ты не чувствуешь себя на своем месте. Не стоит извиняться, тебе не надо подстраиваться под нас. Тебе надо быть собой. А нам необходимо двигаться вперед.

Она опустила глаза на сумку, потом на часы.

– Ты уже… Есть кто-то еще? – Она произнесла это почти небрежно, как будто спрашивая о мелких повседневных заботах.

Я взглянул в дальний конец бара, где Ванесса разговаривала с Бобом Дженкинсом. Он что-то говорил, она качала головой. Отвернувшись от него, Ванесса облокотилась о стойку и взглянула на меня.

Не могу объяснить, но меня будто сразу осветила сотня прожекторов, словно зажглась сверхновая звезда. Воздух был наэлектризован. То же ощущение напряженности, как в конце спектакля перед аплодисментами.

– Да, есть кто-то еще. Но я не знаю. Еще слишком рано. Может ничего не получиться. Мне надо с ней поговорить. Надо выяснить. В самом деле надо выяснить.

Лиззи улыбнулась своей широкой мудрой улыбкой:

– Что ж, тогда я пойду. Завтра ранний рейс. Много дел.

– До свидания, – сказал я.

Мы обнялись, ее волосы коснулись моего лица.

– Том, береги нашу девочку.

– Я всегда ее берег.

– Знаю, знаю. Но если позволишь дать тебе один маленький совет: прошу тебя, прислушивайся к ней, пусть она рассказывает тебе о своих нуждах. Они могут отличаться от того, как ты себе их представляешь.

С этими словами она ушла. Я смотрел ей вслед. Через раздвижные двери, в темноту. Потом я повернулся к бару, где сидела Ванесса.

Но ее уже не было.

Как это было похоже на нас. Думал, что решил проблему, но оказалось, нет.

Я толкнул дверь в зрительный зал, где рассчитывал найти Ханну.

Она сидела перед сценой, болтая ногами, и наблюдала, как Кэллум пакует кабели и оборудование. Она снова была в джинсах и свитере, а сложенное платье лежало у нее на коленях. Блестки продолжали отражать свет, и пол вокруг нее был усеян крошечными зайчиками. Она выглядела бледной, почти полупрозрачной, пышные волосы были подобраны наверх. Я никогда не узнаю, чего ей это стоило, все эти недели планирования и организации. Я отказался от борьбы, а она не захотела или не смогла. Несмотря на другие, куда более серьезные проблемы, она была полна решимости спасти театр или, говоря жестче, умереть в попытке спасти его. Только когда за мной закрылась дверь, эти двое посмотрели на меня.

– Надо поколотить этого молодого человека или мы простили его? – спросил я.

– Гм… полагаю, он достаточно настрадался, – ответила Ханна. – Взбучка с твоей стороны была бы слишком большим унижением.

– Я… гм… отнесу часть этого барахла в машину, – сказал Кэллум, быстро хватая пластмассовый ящик с фарами и инструментами.

Он метнулся прочь, поднялся по ступенькам на сцену, направляясь к боковому выходу.

– Кэллум! – прокричал я; он замер и обернулся с виноватым видом, как актер, которому подсказывают забытую реплику. – Спасибо, – сказал я более примирительным тоном. – Сегодня ты сделал отличную работу.

Кивнув, он умчался прочь.

Я шел по наклонному проходу к сцене. И с каждым шагом у меня в голове возникали картинки: вот я день за днем привожу сюда маленькую девочку, вот мы приходим сюда после посещения больницы. И конечно, я вспоминал пьесы, которые мы ставили к ее дню рождения, радостные, но и дерзкие, ведь они бросали вызов ее диагнозу и тому, чем он грозил. В полумраке зрительного зала я так живо, так ясно осознал, что проведенные нами вместе дни были изумительными, наполненными, потому что мы понимали непрочность всего этого, пусть и никогда в этом не признавались. Но в конце концов время вынуждает нас признать. Ярчайшее солнце отбрасывает самые черные тени, и, подходя к Ханне, я, как никогда, страшился будущего. Как и нежданную любовь, я ощущал надвигающуюся на меня темноту – и знал почему.