Дни, что нас сближают - [104]

Так вот, парнишка все чаще околачивался в мастерской Стевана; как только мастер замечал его, он откладывал молоток и садился отдыхать, но мальчишка не уходил.

— Сбегай принеси мне воды, Демир, — говорил мастер, принимаясь за работу у каменной колодки, на которой он выгибал жесть.

Парнишка кидался со всех ног к колонке посреди села, мастер, став спиной к двери, спешил придать жести нужную форму, но вскоре слышал, как по траве у мастерской торопливо шлепают босые ноги, и поворачивался, заслоняя колодку, к которой сразу же устремлялись глаза Демира. Бросив на начатую работу свой пиджак, он брал кувшин и тут же протягивал его обратно:

— Теплая вода, больно теплая. Сбегай-ка лучше к колодцу на винограднике. Одна нога здесь, другая там!

Демир снова бежал напрямую, перескакивал через плетень, потом мчался босиком по колючкам, по узкой тропке среди сливовых кустов, а всеми мыслями был там, в мастерской Стевана, и слушал, как звенят колокольцы, вышедшие из его рук; вот он бросает кусок жести на камень — стук, бряк, — потом берет молоток, выгибает жесть, заливает шов медью, выковывает язык, подвешивает его вовнутрь, и но сараю разносится звон…

Мастер принимал у Демира кувшин с холодной водой, жадно пил, возвращал кувшин парнишке и снова посылал его куда-нибудь — за табаком или сливовицей. Иногда придумывал ему совершенно несуразные задания:

— А ну, коли ты такой грамотный, иди пересчитай, сколько в селе домов, и потом скажи мне; я и так знаю, но хочу поглядеть, на что ты годишься…

Дома́ можно было бы пересчитать и по памяти, Демир знал каждую улочку, каждый двор, и сарай, и хлев, и даже свинарник; надо было только сосредоточиться, и он бы все их перебрал. Но он не мог закрыть глаза и приняться за это дело: глаза его не отрывались от рук мастера, пребывавших в бездействии, если на него кто-нибудь смотрел; позже Демир рассказывал, что были те руки какие-то особые, не похожие на руки отца; он смотрел на них и думал, что когда-нибудь разгадает их тайну, да если б даже не надеялся разгадать, все равно не мог отвести от них взгляда и сбивался, припоминая дома. Тогда, чтобы выполнить задание на совесть, он опять припускал по колючкам, взбегал на холм и быстро считал до трехсот, а когда прибегал обратно к верстаку, мастер сочинял что-нибудь еще:

— В роще, у Красного оврага, должно, лисица появилась, я вчера ходил и видел нору у большого граба. А ну покажи, на что ты способен! Заложишь все выходы колючками и глиной, оставишь только два, у одного разведешь огонь, а у другого будешь стоять с мешком. Дым начнет лису выкуривать — она прямо к тебе в мешок и сунется…

Все, что только мастер ни придумывал, парнишка выполнял и снова спешил в мастерскую. Он старался не сердить Стевана. Хоть мастер все и скрывал, Демир надеялся, что, глядя на его руки, сам постепенно поймет, что к чему, и тоже научится мастерить колокольцы. И мастер не хотел ссориться с мальчиком — тот часто приносил ему сливовицу, яйца, а когда мать пекла пироги, всегда тайком притаскивал мастеру кусок.

В эту пору мастер Стеван был на вершине своей славы, по всей долине Тунджи, да и за ее пределами, звенели его колокольцы, в Карапчу наведывались с заказами люди из дальних сел, и колокольцы его повсюду стали называть карапчанками. Когда к нему приходили чабаны и просили: мастер, сделай нам карапчанки; мне семь четверок и четыре шестерки; а мне девять шестерок и шесть восьмерок, — парнишка слушал и думал о том, что когда-нибудь и к нему люди будут обращаться: мастер, мастер… Иногда он смотрел, как Стеван прослушивает колокольцы, и потом долго не мог отвести взгляда от его левого уха, сморщенного, обвисшего, поросшего черным волосом; ему казалось, что и ухо у мастера не как у других людей.

Летом мастер оставался один и работал спокойно: парнишку посылали пасти коров, гоняли и на жатву, и на молотьбу, и он не мог ему докучать. Но наступала зима, и Демир снова вырастал около него, приносил сала, иногда домашней колбасы; мастер не допускал его до главного, закрывал верстак какой-нибудь одежкой, и паренек не мог разглядеть камень; иногда он пытался приподнять с камня покрышку, но мастер не спускал с него глаз и тут же одергивал:

— Туда не лезь!

Поздней осенью и зимой Демира не удержать было дома и за скотом он не желал смотреть. Когда подходило время гнать коров на водопой, а Демир все не возвращался, отец сердился и часто жаловался матери:

— Не выйдет из нашего Демира хозяина, ты погляди, уж полдня прошло, а его все нет. Как болезнь на него напала. Натаскал молотков, клещей, какой-то камень приволок…

А сын готовился взяться за дело, о котором дома никто, кроме его младшего брата, не знал. Он будет действовать наугад, вслепую и нащупает то, что надо. Раз старый мастер все от него скрывает, и он будет таиться, ни о чем его не спросит.

Демир начал колдовать над куском жести, смотрел на старый колокольчик и, выгибая жесть на глыбе песчаника, старался придать ей форму своей модели; под льняной рубахой, точно щекотка, шевелилась радость — вот оно, выгибается, а там и зазвенит… Но он все еще не знал, как заливаются медью сгибы и швы. По субботам он ходил в город, заглядывал в мастерские лудильщиков, смотрел им в руки, но те работали с оловом, которое легко плавится, а медный сплав требует сильного жара — это сказал ему один старый мастер, уже отошедший от дел и не считавший нужным ничего скрывать: он хотел, чтобы ремесла передавались из рук в руки и жили вечно.