Дни, что нас сближают - [103]

Монастырский повел козье стадо. Безрогий, растерзанный, окровавленный, он излучал свирепую энергию. Остальные козлы смиренно следовали сзади — соответственно занятым в борьбе местам.

Так монастырский козел, этот живой обломок Красных Скал, наполнил наши души любовью и восхищением мы признали его и рукоположили в вожаки, привязав ему на шею большой колокольчик. Победитель кинулся вперед, и стадо заколыхалось вслед за ним, покоряясь ритму его шагов…

Старики, взволнованные переживаниями последней недели, расходились по домам. Звон колокольчиков летел высоко над крышами и разносил добрую весть, что бедствие позади и село спасено. Снова будет в изобилии козье молоко, теплые озорные козлята, новые радости, новая весна.

Перевод В. Викторова.

Димитр Ярымов СКАЗАНИЕ О МАСТЕРЕ

© Перевод на русский язык «Наш современник», 1975.

Каждый год в конце июня к монастырю Святой Троицы, что приютился у подножия Сакар-горы, в долине Монастырской реки, собирается повеселиться и погулять народ со всей округи, из всех сел и деревень, до которых не более чем полдня пути. В наши дни вражда между селами утихла, и если где что и вылезет, то оборачивается шуткой, а нож и ружье больше в ход не идут. И если раньше вести об очередном смертоубийстве что ни год, бывало, обегали шепотком воскресное сборище в долине Монастырской реки, то нынче дурные слухи все реже смущают народ. Тем больше волнений вызвало происшествие, случившееся летом 1973 года: в Тундже утонул человек.

— Как утонул? — спрашивали друг друга люди, рассевшиеся кучками в тени старых орешин.

— Толкнул его кто или…

— Вот уж не скажу.

Старики ставили свечки в церковке монастыря Святой Троицы и, хоть и не знали, кто утонул, поминали покойника добром. А по всей долине шли толки:

— Наверняка тут баба замешана!

— А как же, разве не знаешь? Он со снохой своей… А тут напился, сын позвал его да и столкнул в воду.

— Вовсе не так! Мне очевидец рассказывал: когда огородники вытащили его у княжеской мельницы, на берегу нашли пиджак, а в нем бумажник с деньгами. Значит, сам…

— Слыхали? — рассказывали у родника, подальше от монастыря. — Вытащили из Тунджи утопленника, одежу так и не нашли, а в ней, говорят, денег много было.

— Откудова он?

— Старый, молодой?

— Не знаю.

— Говорят, молодой, а еще рассказывали, будто у него жена с кем-то сбежала.

— Сегодня?

— Сегодня, прямо с праздника.

— Мол, увидел, как она в чужой машине по шоссе покатила, и — в Тунджу вниз головой.

— Да нет, нет, враки все, — возражали габровские гончары, разложившие свой товар на верхнем конце поляны, — все это враки, никто ничего толком не знает.

— Ну да! Там внизу народ собирается на борьбу смотреть, так я сам слышал: старший сын его столкнул. Он в городе живет и все ждал, когда папаша на тот свет отправится, чтоб ему с младшим братом разделиться. Он машину хочет купить, а дом в деревне крепкий, за него хорошие деньги дадут.

— Не знаю, не знаю. Рано или поздно выяснится.

— Чего тут выяснять, и так ясно, там рассказывал один: зять подбил его, чтоб он продал дом и переселился к нему, а потом выгнал…

— Да какой там зять! Он сам молодой парень. Снабженцем работал, запутался и — бултых в Тунджу!

— Ух ты! Проворовался, значит…

— Делов-то, отсидел бы, сколько положено, а чего ж в реку кидаться!

— Да кто вам наплел! Человек пожилой был, сыновья его делиться стали и с ножами друг на дружку полезли, вот старик со стыда да с горя и…

Было б это в прежние годы, когда в подобных случаях складывали песни, молодежь, наслушавшись разговоров, разошлась бы по своим селам, прежде чем узналась бы правда, и каждый унес бы с собой то, что услышал, или то, что лучше ложится в песню, уже зашевелившуюся где-то в сердце, и на другое лето пелось бы несколько разных песен об одном и том же случае, а потом годы шли бы и шли и о самом случае уже рассказывали бы только так, как поется в песне.

— Ничего не поймешь, — говорили в сумерках люди, еще не разошедшиеся по своим селам. — Утонул-то вроде карапчанец, тот, что колокольцы делал, а почему, никто не знает.

Итак, кто утонул, выяснилось, хотя почему мастер покончил с собой, никто объяснить не мог. Тем, кто заметил, как он сидит на поляне среди толпы, неподалеку от цыган, продающих цепи, сидит, поджав ноги, перед брезентовым мешком, на котором разложено штук двадцать колокольцев, он показался человеком ничем не примечательным. Перед ним мало кто останавливался — никто не подозревал, что таится в сердце этого задремавшего под палящим солнцем человека с косынкой на голове и оббитыми черными пальцами…

Бежав после поражения Преображенского восстания[15] из разоренной Нижней Фракии в свободную Болгарию, мастер Стеван — забросивший на время восстания свои колокольцы и чинивший заговорщикам оружие — поселился один, без жены и детей, в селе Карапча, на реке Тунджа. С собой он не принес ни молотка, ни напильника и все начал заново: нанял пустой сарай, собрал кое-какой инструмент и открыл мастерскую по выделке колокольцев. Лет ему было около пятидесяти, и жениться он не собирался, хотя одна вдова его обхаживала, а семья его пропала без вести; наверное, все еще надеялся, что на кровавом пути из Нижней Фракии хоть кто-нибудь из родных да спасся и рано или поздно объявится. Потеряв в конце концов эту надежду, он с головой ушел в свое ремесло; товар у него покупали все окрестные села — разведение овец было тогда доходным делом, слава о нем докатилась и до дальних сел, мастерская не утихала целыми днями, а на ребятню, что вертелась около него и глазела, он не обращал ни малейшего внимания. Годы шли, и колокольцы его населили своим перезвоном долину Тунджи от Стара-Планины до самого Андрианополя. А когда грянула Балканская война, Стеван отправился с Двадцать девятым полком искать родных. Вернувшись, он смел в мастерской паутину и снова взялся за работу; тут он заметил, что один из мальчишек, успевший подрасти — ему уже было лет четырнадцать, — особенно настырно крутится возле него и не спускает глаз с колодки. Позже Стеван рассказывал, что сразу же после войны перехватил как-то взгляд этого мальчишки и по тому, с каким напряжением оглядывал тот все вокруг, не мог не угадать и не подумать: растет новый мастер, только бы не в моем ремесле, ведь коли он ухватит суть и сам начнет работать, глядишь, и меня превзойдет. Эти слова, сказанные где-то между Балканской и первой мировой войнами, относились к тому самому старику, который летом 1973 года сидел на монастырском празднике неподалеку от цыган, разложив на брезентовом мешке штук двадцать колокольцев, и, время от времени помаргивая, дремал под жарким солнцем.