Дневники 1928-1929 - [205]

20 Октября. Ясный морозный день. Ходили пробовать собак Травку, Керзона, внука Травки и правнука Тигры. Керзон не годился, Травка пропала.

Это чудесное время перед самым снегом, деньки перепадают, сравнимые по глубине своей нежности только с ранне-весенними.

О человеке, предчувствуя с тревогой и любовью его трагедию — никогда нельзя сказать, что не ошибаешься, что не кончится все при помощи его хитрости комедией, в природе этого «от великого до смешного один шаг» совсем нет. Между прочим, как это наполеоновское выражение вышло по-большевистски («ускоренно») и как это пусто в отношении человеческого содержания.

Милая Светлана,

Ваш рассказик хорош тем, что называют «наивностью», я бы назвал задушевностью. Конечно, в нем очень много литературной несвободы от неумения владеть пером. Нельзя, напр., называть такую вещь «В вагоне», потому что тысячи тысяч раз так называли уже описание дорожных впечатлений в газетах, а выражаться надо непременно по-своему. Гораздо лучше этого «В вагоне» Ваше письмо: оно прекрасное. Это потому вышло, что по моим книгам Вы создали себе образ Вашего лучшего друга и вошли с ним в живое общение. Отсюда можно сделать и заключение о том, следует Вам писать или не следует. Надо писать непременно и много писать, как Вы написали письмо: это о самом главном, что и является темой. В наше время литература бестемна, потому что тема извне навязана принудительно государством, а писатель это непременно «я — сам». <Зачеркнуто: Вы меня избрали своим писателем, потому что я не просто литератор в своих сочинениях, а человек и, скажу Вам, глубоко презираю «литераторов», беллетристов и т. п. Вот это, по-моему, и есть то, что надо: поставьте себе задачу внести в <1 нрзб.> литературную тему.>

Сейчас я не могу Вас пригласить к себе, потому что работает в моем доме плотник, и мы в тесноте. Но это к лучшему. Попробуйте написать мне то, о чем Вам хочется сказать: ведь это и будет литература «о самом главном», и тема родится изнутри себя, а не будет притянута извне. Зачем вообще тянуться, насиловать себя, задумываться — писать или не писать? Я пишу Вам это, не раздумывая, нужно это или нет, а просто повинуясь радостному чувству, которое явилось во мне, и оттого что письмо Ваше прекрасное, и что Вам 17 лет, и что вы «Светлана» и вообще похожи на дочку мою, которой, к сожалению, у меня нет.

Душевно преданный Вам

Михаил Пришвин.

Человек явился с какой-то иной планеты на землю, все узнает, все объясняет, а иногда удивляется и никак не может понять. Так, рассматривая художественные вещи с экскурсией, он удивляется на частые вопросы земных людей своему руководителю: почему так написано, разве так бывает? или: скажите, а на самом-то деле как было? Человеку с той планеты до крайности удивительно, как можно, получив высокое удовлетворение от произведения искусства, спрашивать о какой-то еще большей действительности. Или вот еще бывает: умрет вдали человек-земляк, и труп его зловонный везут тысячу верст к родным, и для тех полуистлевшие черты о чем-то говорят, что-то значат: для них, кто прожил с ним большую долгую жизнь и сохранял в себе весь его полный действительный облик — для чего нужны эти <1 нрзб.> черты?

И все-таки это есть, не переделаешь людей, всегда сочиняя повесть, приходится быть готовым отвечать удовлетворительно на вопрос: «что это — было или наврал?»

— Вот посмотрите, — говорю я и показываю свои фотографии…

На пути в Параклит, несколько выступив из стены хвойного леса, отдельно стоит ель необыкновенной красоты, такая правильная, стройная, что нет человека, кто прошел бы путь и не заметил этой удивительной елочки. Она росла полсотни лет под охраной монахов. Не думаю, чтобы им прямо приходилось защищать эту ель: охрана выходила сама собой из общего строя жизни. Теперь в Параклите нет монахов, и устроили коллектив земледельцев. И вот каждый раз, проходя этим путем, видишь непременно: кто-нибудь издевался над прекрасным деревом, постепенно исчезают нижние ветви, ствол оголяется, по стволу удары топором, кто-то пробовал зажечь в смолистом месте, и получился черный уступ в дереве. Непременно это дерево погибнет вблизи коллектива, потому что оно отдельно стоит, немногим оно дорого своей красотой, избранным, а массу оно раздражает своей отделенностью, масса на это набрасывается.

В воскресенье граждане нашей улицы чистили пруд, я возвращался с охоты. Многие набросились на меня, называя «буржуем» и проч., хотя сами все были самые жестокие собственники. Только одна делегатка сказала: «Граждане, надо гордиться, что на нашей улице живет такой человек, он тоже по своему трудится и за себя здесь поставил работника…»

Там, где наша Комсомольская улица в помощь себе сбоку получает еловую аллейку и превращается просто в шоссе, не доходя до мостика Скитского пруда, направо в открытом кусту по ошибке или по глупости дрозд устроил себе весною гнездо. Теперь осенью мне показали тропинку, выбитую ногами только тех, кто ходил смотреть на это гнездо. И говорят, дроздиха благополучно вывела и выходила молодых, никто не тронул. Удивительно! Почему же елку-то? Вероятно, потому, что ель — это дерево просто красивое, а здесь все-таки живое, что-то чуть-чуть задевает себя…