Дневники 1926-1927 - [217]
<Запись на полях> Следы на земле и бум…
18 <Октября>. Опять пороша, но слепая и с ветром, снег шел и на рассвете, потом стало теплеть и теплеть. Вечером дождик погнал порошу.
<Приписка на полях> В понедельник пейзаж был совершенно такой, как бывает весной, когда деревья начинают распускаться. Ночью выпал снег, и утром в солнечный день так ярко светятся зеленеющие деревья. Только внимательно и близко рассмотрев деревья, я узнал, почему это осенью зелень их была такой нежной: на некоторых березах листья, наполовину обожженные морозом, желтели, наполовину замерзли зелеными, и эта старая зелень с желтым издали, сливаясь, давала впечатление нежной весенней зелени. А то еще листья ольхи, замерзая, бледнели и тоже просвечивали зеленым.
Купить «Декамерона».
Продолжение чтения Горького:
Лица иногда появляются без внутренней необходимости и потому не запоминаются: «Макаров» горюет, и думаешь: «кто же это такой» и листаешь страницы назад. Получается роман вроде пирога с мелко нарубленной начинкой. Чтобы запоминались лица читателем, нужно характеризовать его самим действием.
Гимназисты не могут так умно разговаривать, как у Горького.
Осилить зверя, согнать: загонять вязко <1 нрзб.> новичка. Остался попом. Зайцев-бурун. Забойные дожди. Водомоина. Помычка гончих. Густые низкие облака цепляют верхушки леса. Выстрелы не дают отголосков: глухие дни. Заразистые места (густые). Оттоптал лису. Поносистая ель. Гончие увязчивые, полазистые.
Кн. Трубецкой мне подарил Тартарена Додэ с автографом Сергею Трубецкому. Продолжает пить так, что с концертов своих приносит виолончель, полную снегом.
Милость разбойника, а простота покоряет и черта.
19 Октября. С утра дождь.
Записываю решение для возможности написать роман, решение выдерживать режим: 1) Курить не более 2-х папирос в час. 2) Утром с чаем черный хлеб и масло, в 9 ч. простоквашу.
Писать решительно, т. е. стремительно вести повесть до конца, не отдыхая между звеньями и не отделывая каждое из них до конца. Пишется рано утром черновик. После рассвета по готовому на машинке. 2-й черновик и конец, больше не отделывать и гнать до конца, не впиваясь в удачные места.
Мало ли что приходится переносить на пути своих достижений, и когда препятствие оборимо хотя бы ценой всей жизни, мы принимаем соответствующие меры и не говорим о нем, как об абсолютном зле. Но часто препятствие для своего устранения требует целого ряда последующих жизней, тогда отдельному уму препятствие кажется абсолютным, непобедимым злом. Вот таким абсолютным злом некогда были признаны большие города в их противоположности природе. Мало-помалу выяснилось, что городская болезненная жизнь — это не абсолютное зло, что жизнь в городе умеряется отдыхом на дачах, в санатории, в путешествиях, и, наконец, что при удешевлении производства всякого рода моторов, шоссейных и воздушных, легко предвидеть возможность расселения городских людей, так что сами города останутся только для встреч в общественном труде, для обмена мыслей и продуктов. И все-таки до сих пор остаются у многих вздохи о природе и представление о городах как о неизбежном зле.
<Приписка на полях> Если научиться выходить из себя и в таком состоянии чувствовать свою жизнь как бы продленной далеко за пределы своего срока, то никакое зло нельзя назвать неизбежным. Да, только бы удалось почувствовать жизнь свою продленную, как это же самое зло часто может обернуться в добро. И потом, входя опять в свои берега, можно с иным лицом встретить зло, и странно: оно переменяется. Так можно даже иногда, выходя из себя, переменить всю свою жизнь.
19-го в среду в предрассветной темноте заходил князь с собаками. Я отказался: очень сыро, едва ли снег устоит. Рассвет в тумане, потом дождь весь день. А ночь на 20-е опять светлая со всеми звездами и обрывком луны. Хорошо наморозило за ночь, и уже начинался роскошный рассвет, но перед восходом верхний рыжий туман закрыл ровно все небо и начал спускаться, закрывая верхушки леса. Была мертвая тишина. Кое-где только по склонам оврагов снег. (Продолжить описание хода осени в этом тоне как цельное действие, для этого надо отмечать факты, и когда определится «что к чему», то писать главу вроде «гибель пороши».)
Именины Григорьева. Канонарх о. Потамий («Попотамий»). Моросило в тепле. Ночью буря. Утром из-под бродячих туч вырвались лучи солнца и показывали обрывки летней роскоши, в самой нежной красе <3 нрзб.> был брошен белыми носовыми платками. Вечером стало моросить, в ночь на <не дописано>.
21 Октября. Бушевал ветер, и утро открылось при ветре оранжевой полосой на востоке, в которую потом глянуло солнце и скрылось, да так и пошла почти на весь день игра ветра тучами. Под конец дня ветер стал стихать, и началась такая звездная ночь…
О N. Какая бедность любви и какое богатство мечты и думы!
Вспоминаю разные случаи, и мне сейчас так представляется — не знаю только, верно ли скажется — я думаю, что если кто говорит «люблю», это значит он как бы желает взять себе средства для жизни на вексель. Правда, ведь это «люблю» еще совсем не значит «люблю» по-настоящему, а только — хочу жить. Часто вдруг оказывается, что он не любил, а обманывался, и она думает: он ее обманул. Вот если после всего, когда все давно кончилось, и человек один сам себе скажет: «я любил» — это значит вправду любил. Часто ничтожная проходящая ссора закрывает облаком любовь, и самому себе через это вовсе уже не видно, в любви проходит жизнь или нет. Только в утрате показывается любовь, как все равно жизнь, самая простая жизнь становится невыразимо прекрасной мечтой, если человека лишат свободы; да какая там жизнь: умирающему от голода в кусочке черного хлеба постигается счастье. Так, мой друг, смешно говорить нам с вами о счастье любви после стольких невзгод и унижений. Оставим юности писать на своих векселях недостижимые идеалы, нам векселя не нужны: мы с вами отчетливо знаем, что жизнь дорога, надо просто жить, а когда проживем, то скажем: я жил, значит, любил.
