Дневники 1926-1927 - [216]

Вчера вечером остановилась мокрая снежная метель, прояснело и за ночь подморозило: вот-то Петя поохотится!

Я из-за приезда Замошкина пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне мой белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте.

Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды и просит как маленький ребенок: звезды, месяц, солнце, птицы пойте же, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя. И такое же в этот заутренний час было прикосновение понимания моей любви как источник всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле. А потом я увидел ясно черным по белому все немудрые проделки с людьми Кащея и задумался над самим собой: как же мне-то все-таки удалось сбросить с себя Кащееву цепь?

Мелькнул в памяти один поэт, который, понимая всю природу Кащеевой цепи, сознательно принял все меры, чтобы не допустить своего плена, и как раз он-то и попал в плен более тяжкий, чем все. Из этого я вижу, что освобождаются от цепей в простоте. Ошибка поэта была в том, что он свои действительно драгоценные стихи понял не как дар жизни, а свою собственную жизнь заменил этими стихами: так он за был свой священный родник. В конце концов его погубило «положение» поэта.

Но с другой-то стороны, как же быть? Если творчество есть сила освобождения от цепей, то это же самое творчество может и сковать цепь: как сохранить силу творчества до решимости схватиться с самой смертью? Раздумывая об этом, приходишь к мысли, что сила творчества сохраняется теми же самыми запасами, какими сохраняется на земле вечное детство жизни во всех ее видах. И тут опять простота: иной, сознательно облегчив бремя жизни сокращением детей — погибает, другой, размножаясь безгранично, счастлив в своем муравейнике.

Весь секрет в обеспечении в себе такой простоты: такой нивы, которую сладко пахать, и другой этому не завидует: у него под ногой тоже нива, в руке такая же соха, такие же веревочки к лошади, все то же, да вот я иду бороздой и песни пою, а он идет и ругается.

Прошелся в лесу: вот гон какой, вот натешится Петя. Но я уже при такой пороше не раскаиваюсь, что остался: того охота не может дать, что делает минута спокойствия духа, готового вступить в большую борьбу.

И этот тихий, белый, звонкий день я понимаю как день спокойствия перед последней борьбой. Кажется все как в лучший зимний день: и засыпанные снегом высокие сосны-свечи, и следы на опушке, и далекий праздничный звон. Только вот некоторые березки стоят с желтыми листьями, а на кустах ольховых много есть еще и зеленых, и этот зеленый лист говорит, что еще не конец, что опять начнутся ненастные дни с дождем и бурей, что земля опять обнажится и разверзнется могилой в тумане и сырости, что еще много будет всего.

Приехал Замошкин с Рудневым. Замошкин прямо с вокзала ко мне, а Руднев к Григорьеву, и потом все собрались у меня. Замошкин рассказывал о Ценском, которого видел в Крыму (мизантроп женился). Говорил о Бунине, который где-то написал с презрением о Горьком, что в 15 лет за ним «мы шли», а теперь видим, что из этого «вышло». В Европах реакция, интеллигенция массами обращается в католичество (перегоняет пастух овец из одного стойла в другое). Говорят, что переговоры с Францией оборвутся. Сталин будто бы сказал, что, в конце концов, из положения есть выход: война при поддержке европ. рабочих.

Руднев перенес измену жены — это рыцарь! Что может быть труднее такого положения: рыцарь сражается за свою Даму, а она ему изменяет. Рогатый рыцарь на бобах: положение жалкое и безвыходное, очень близкое к оскоплению (между прочим, это самое произошло с Блоком, только Блок утратил Даму, потому что не хотел сам вступать с ней в физ. связь, и это сделал другой — дело чистое; а Рудневу изменила женщина в состоянии беременности от него же, значит, все меры были приняты, и все же…).

Охота по пороше

17 Октября. В субботу в Душинцеве Яловецкий с Петей убили одного беляка. Шел мокрый снег. Оба насквозь промокли. В воскресенье там же они убили еще одного беляка. Сегодня мы с Петей около Дерюзина убили двух беляков и дотемна гоняли русака. 1-й беляк был убит Петей на «Княжеской вырубке». Петя стрельнул его с лежки. Соловей бежал за ним еще полкруга. Петя пошел по следам и когда увидел, что Соловей п…л, понял, что заяц где-нибудь тут лежит: на ходу же Соловей не станет этого делать, а, значит, догнал, покончил, п…л и пошел по другому. И, правда, заяц лежал тут же под сосной. Второй заяц нам дался труднее, потому что обогрелось, и снег с деревьев стал обрушиваться вместе с листьями, все белое в лесу от этого зарябило от упавших комков и запестрело от листьев. В лесу шумело, гремело, везде шевелились ветки елок и кустов. Нужно удивляться, как Соловей все-таки поднял. Беляк, спасаясь от шума падающих сверху комков снега, постоянно залегал в густом еловом подседе. Мы долго с ним провозились, пока он не нарвался на меня на опушке. К вечеру стало очень тихо и сильно морозило. Потом после заката начался ветер и