Дневники 1926-1927 - [219]
Я несколько робею писать Вам о том, что считаю «ошибками», знаете, не умею как-то формулировать свои догадки и все боюсь, что у меня выйдет «субъективно», словом, как все русские, глуп вне своего дарования.
Сейчас прочитал в «Известиях» Ваш манифест «Десять лет». Не раз и мне приходило в голову, что не так уж плохо у нас и что следует мне написать «на страх врагам» заграницей дифирамб», подобный Вашему (в царское время я одно время так ненавидел кадетов, что мечтал про себя объявиться «назло» черносотенцем). Но размышления всегда меня приводили к результатам таким: 1) что заграницей на Пришвина — раз плюнуть, а у себя можно сделать предельную карьеру госписа, вроде Демьяна Бедного, и дальше идти уже будет некуда. Так мало-помалу создалось у меня аполитическое равновесие бытия: восставать на зло (если это зло) я не имею права, т. к. сам же его создавал, подчеркивать добро — мне невозможно; итак, довлеет дневи злоба его: буду рядовым тружеником-художником, что вне — то от лукавого. Ваше положение внешне совершенно свободного человека совсем другое, чем мое, и Ваш «дифирамб» — значительный заряд по врагам и в то же время внутри является, вероятно, одним из немногих примеров русской истории содружества за совесть бывшего анархического интеллигента с новой государственной властью.
24–25 <Октября>. Понедельник 24-го. Весь день был глухой и хмурый, облака цепляли за верхушки леса. Вечером пошел снег с ветром, и к полночи была готова отличная пороша. Но утро 25-го вышло теплое и туманное. Это был мутный день, сочащийся, после обеда дождь. От всей моей зеленой кущи тополей осталось перед окном на тонкой веточке два листа, черных, как застарелые удавленники.
Мы с Петей обошли значительный круг в поиске лисиц, но свежих следов не нашли вначале, а под конец у Киновии нашлось много, но они были все уже ночные. Рябчики в такие глухие моросливые дни сидят крепко в елках (не забыть, как этой осенью в морозное утро мы с Яловецким взяли живьем певчего дрозда).
Вчерашняя пороша много прибавила грязи. Читал в 10-й книге «Нового Мира» ст. Полонского о Пильняке. Очень хорошо местами, все верно. Только удивляешься: главный ударный пункт Полонского — это неустойчивость, неверие Пильняка, притом сам он делает вид человека, совершенно знающего абсолютную истину, и он ее не скрывает: это истина — революция, и в революции организация; так вот и удивляешься, как это у Полонского просто и гладко с вопросами веры и совести. Притом его упреки Пильняку в интеллигентском происхождении высказываются без всяких оговорок, как все равно — «что же доброго может быть из Назарета?»
Я лично считаю, что если и можно «верить» в революцию, то исключительно только в смысле осуществления, оправдания той веры, которой жили поколения русской интеллигенции в борьбе с царизмом, значит, интеллигентское происхождение не так уж простое понятие, чтобы им бросаться. Надо было сказать ему о происхождении от вырождающейся интеллигенции и т. п.
Вот бы сделать опыт, изучить какой-нибудь хороший завод и просмотреть на передовых рабочих, — в чем тут дело, и есть ли что.
<Запись на полях> Мысль, изреченная только тогда не ложь, если она изрекается в лично сотворенной форме.
«Не лгать — можно (в мемуарах); быть искренним — невозможность физическая» (Пушкин).
Пишу Алпатова чистым, а между тем сам в это время не был чист, и это очень задевает: ведь я хочу держаться натуры. Но вот особенность моей натуры, из которой можно выделить кусок для создания Алпатова: в общем редкие «падения», притом с проститутками, совсем не затрагивали собственно эротическую сторону моей природы, напротив, очень возможно, что именно это силой отталкивания («не то!») закупоривало девственность, создавая экстремизм. Совокупление с проституткой в отношении девственности юноши значит не больше, чем, напр., для девушки значило бы хирургическое устранение девствен, плевы. И потом с женой, совокупляясь лет 12, я ничего не утрачивал из «целомудрия». Только когда мне было лет 40, я немного понял секрет сладострастия: «греховность» полового акта начинается, когда в процесс включается сознание, которое изобретает технические приемы для увеличения сладострастия. «Романтизм» я понимаю как излучение эротической силы вне себя, отсюда экстремизм. Напротив, нормальное отправление пола создает дом. Романтизм — это центробежная сила, это момент брачного полета птицы ввысь, самца за самкой, а половая деятельность — центростремительная сила, она соответствует моменту, когда самец догнал самку и падает с ней по вертикали к центру земли.
