Дневники, 1862–1910 - [250]

Сегодня я сказала Льву Ник., что знаю о его распоряжении[179]. Он имел жалкий и виноватый вид и всё время отмалчивался. Я говорила, что дело это недоброе, что он готовит зло и раздор, что дети без борьбы не уступят своих прав. И мне больно, что над могилой любимого человека поднимется столько зла, упреков, судбищ и всего тяжелого! Да, злой дух орудует руками этого Черткова – недаром Лев Ник. в дневнике своем писал: «Чертков вовлек меня в борьбу. И эта борьба очень и тяжела и противна мне».

Узнала я и о нелюбви Льва Ник. теперь ко мне. Он всё забыл, забыл и то, что писал в дневнике своем: «Если она мне откажет, я застрелюсь». А я не только не отказала, но прожила 48 лет с мужем и ни на минуту его не разлюбила.

Спешу выпустить издание, пока еще Лев Ник. не сделал ничего крайнего, чего каждую минуту можно от него ожидать по его теперешнему суровому настроению. Он ездил верхом Саше навстречу, но она приехала поздно, и он потом проспал и обедал один в 7 часов.

Пишет письмо Тане. Он любит дочерей, ненавидит некоторых и не любит вообще сыновей. Они не подлы, как Чертков.

Вечером я показывала Льву Ник. его дневник 1882 года, когда он влюбился в меня и сделал мне предложение. Он как будто удивился, а потом сказал: «Как тяжело!» А мне осталось одно утешенье – мое прошлое! Ему, конечно, тяжело. Он променял всё ясное, чистое, правдивое, счастливое на лживое, скрытное, нечистое, злое и – слабое. Он очень страдает, сваливает всё на меня, готовит мне роль Ксантиппы, что я часто предсказывала. Но что готовит он себе перед совестью, перед Богом и перед детьми своими и внуками? Все мы умрем, испустит также свой дух мой враг, но что почувствуем мы все в наши последние минуты? Прощу ли и я своему врагу? Не могу считать себя виноватой, потому что всем своим существом чувствую, что, отдаляя Льва Николаевича от Черткова, спасаю его именно от врага – дьявола. Молясь, я взываю к Богу, чтоб в дом наш вошло опять Царство Божие. «Да приидет царствие Твое», а не врага…

13 октября. Мысль о самоубийстве назревает вновь, и с большей силой, чем раньше. Теперь она питается в тишине. Сегодня прочла в газетах, что девочка пятнадцати лет отравилась опиумом и легко умерла – заснула. Я посмотрела на свою большую стклянку – но еще не решилась.

Жить делается невыносимо. Точно живешь под бомбами, выстреливаемыми господином Чертковым, с тех пор как в июне Лев Ник. побывал у него и совсем подпал под его влияние. «Правда, он деспот», – сказала мне про него мать его. И вот этим деспотизмом порабощен несчастный старик, и это когда еще в молодости он писал в дневнике, что, быв влюблен в приятеля, он, главное, старался ему понравиться и не огорчить его, на что раз потратил в Петербурге 8 месяцев жизни… Так и теперь. Ему надо нравиться духовно этому идиоту и во всем его слушаться.

И вот началось с того, что этот деспот отобрал все рукописи Льва Ник. и увез к себе в Англию. Затем отобрал дневники, которые я вернула (пока в банк) ценою жизни. Потом он задерживал у себя, сколько мог, самого Льва Ник. и наговаривал и в глаза и за глаза на меня всякие злые нарекания. Наконец, он убедил и содействовал Л. Н. в том, чтобы тот написал отказ от авторских прав после смерти, и этим вынул последний кусок хлеба изо рта детей и внуков в будущем. Но дети и я, если буду жива, отстоим свои права.

Изверг! И что ему за дело вмешиваться в дела нашей семьи? Что-то еще выдумает этот злой фарисей, раньше обманувший меня уверениями, что он самый близкий друг нашей семьи!

Ушла с утра ходить по Ясной Поляне. Морозно, ясно и красиво удивительно! А милее мысли о смерти ничего нет. Надо кончать скорей эти муки, а то завтра господин Чертков велит свезти меня, а уж не рукописи, в сумасшедший дом, и Лев Ник., чтоб ему понравиться, по слабости своей старческой, исполнит это, отрежет меня от всего мира; тогда исхода смерти – и того лишишься. А то еще от злости, что я обличила Черткова, он убедит моего мужа уехать с ним куда-нибудь, но тогда исход есть – опий, или пруд, или река в Туле, или сук в Чепыже. Верней и легче – опий. И не увижу уж я тогда ужаса раздоров, пререканий, злобы ссор, судов с врагом нашим над могилой любимого когда-то мужа, и не будет во мне постоянно жить этот упрек и отрава, которые теперь томят мое сердце, мучают меня и заставляют придумывать самые сложные и ужасные средства, чтоб не видеть зла отца и деда многочисленной семьи.

Когда я вчера сказала Льву Ник., что, сделав распоряжение об отдаче после смерти всему миру своих авторских прав помимо семьи, он делает дурное, недоброе дело, он всё время упорно и злобно молчал. И вообще он теперь взял такой тон: «Ты больна, я это должен выносить, но я буду молчать, а в душе тебя ненавидеть».

Подлое внушение Черткова, что во мне главную роль играет корысть, заразило и Льва Ник. Какая может быть корысть в больной, 66-летней старухе, у которой есть и дом, и земля, и лес, и капитал, и мои «Записки», дневники, письма – всё, что я могу напечатать?!

Браня, по внушению Черткова, во всех своих писаниях самым грубым образом правительство, теперь со своими гнусными делами они прячутся за закон и правительство, отдавая дневники в Государственный банк и составляя