Дневники, 1862–1910 - [251]
В какой-то сказке, я, помню, читала детям, что у разбойников жила злая девочка, у которой любимой забавой было водить перед носом и горлом ее зверей – оленя, лошади, осла – ножом и всякую минуту пугать их, что она этот нож им вонзит. Это самое я испытываю теперь в моей жизни. Этот нож водит мой муж; грозил он мне всем: отдачей прав на сочинения, бегством от меня тайным и всякими злобными угрозами… Мы говорим о погоде, о книгах, о том, что в меду много мертвых пчел, а то, что в душе каждого, то умалчивается, то сжигает постепенно сердце, укорачивает наши жизни, умаляет нашу любовь.
Я до того напугана злобой и криками на меня моего мужа, который думает, что от его крика я могу быть здоровее и спокойнее, что я уж боюсь с ним разговаривать.
Много гуляла, 4° мороза, ездила в Ясенки на почту.
14 октября. С утра, проснувшись рано, написала мужу письмо. Когда я приотворила дверь к Льву Ник., в его кабинет, он тотчас же мне сказал: «Ты не можешь оставить меня в покое?!» Я ничего не сказала, опять затворила дверь и уже не ходила к нему. Он сам пришел ко мне, но опять упреки, отказ отвечать на мои вопросы, и какая-то ненависть!
Приезжала Лодыженская, много я ей наговорила лишнего, но так и просятся наружу стоны моих сердечных страданий. Лев Ник. ездил верхом и заезжал на Засеку спросить, была ли я там, так как я собиралась, и мне это было приятно. Вернулся он усталый, весь потухший, забыл Лодыженских, поздоровался с ней и ушел спать.
К обеду приехал Горбунов, Л. Н. встал бодрее, читает «Карамазовых» Достоевского и говорит, что очень плохо: где описания, там хорошо, а где разговоры – очень дурно; везде говорит сам Достоевский, а не отдельные лица рассказа. Их речи не характерны.
Очень много занималась делами издания, но слаба, голова болит, засыпаю прямо, падая головой на книги, бумаги и тетради. Вчера вечером писала Андрюше. Прелестная погода: ясно, звездно, морозно и светло; но сегодня не выходила.
15 октября. Утром приехали Стахович, Долгоруков с Серополко осмотреть библиотеку народную, а вечером – сын Сережа. Рассказала всё Стаховичу, он старался всё так объяснить, что как будто ничего и не было и всё просто, не о чем тревожиться. Но меня не успокоишь словами. Вот то, что Лев Ник. не ездит к Черткову – это меня пока успокаивает. Но он слаб и грустен. Поехал сегодня верхом с Душаном Петровичем, лошадь не хотела прыгать через ручей и когда прыгнула, так подбросила Льва Ник., что у него сразу заболело под ложечкой и на весь вечер была изжога. День прошел в разговорах, на людях стало легче жить. Ночью читала корректуры. Наши все ходили в библиотеку с гостями. Всё та же морозная, ясная и сухая погода.
16 октября. Встала спокойная, хотя нездоровая. Утро не спалось, и всё думала, как бы выручить из банка в Туле дневники Льва Николаевича. Вышла к завтраку, и вдруг Лев Ник. объявил, что едет к Черткову. Хитрая Галя посылала за Душаном Петровичем, будто у нее невралгия, и Л. Н. к этому придрался, что надо же ее навестить и надо видеть Черткова по поводу каких-то писем; разумеется, выдуманный предлог.
Не сумею выразить, что сделалось со мною! Точно во мне оторвалась вся внутренность. Вот они, угрозы, под которыми я теперь постоянно живу! Я тихо сказала: «Только второй день, как я стала немного поправляться», – и ушла к себе. Потом оделась и вышла пройтись, но вернулась, отозвала мужа и тихо, почти шепотом, ласково ему сказала: «Если можешь, Левочка, погоди еще ездить к Черткову, мне ужасно тяжело!»
В первую минуту он не рассердился, сказал, что ничего не обещает, но желает сделать всё лучше, но когда я повторила свою просьбу, чувствуя себя невменяемой от внутреннего страдания, он уже с большей досадой повторил, что не хочет ничего обещать. Тогда я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, если б мне сделалось дурно. Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятинки, с биноклем, чтобы видеть всё далеко кругом. В Телятинках я легла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва Ник. Не знаю, что бы я сделала, если б он приехал; я всё себе представляла, что легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Ник. меня бы затоптала.
Но он, к счастью, не приехал. Видела я молодого Сергеенко и Петра, везшего воду. Под видом какого-то христианского единения Чертков набрал молодых людей, которые ему служат, как и наши люди – нам.
В пятом часу я ушла и опять пошла бродить. Стало темно, я пришла в сад и долго лежала на лавке под большой елкой у нижнего пруда. Я безумно страдала при мысли о возобновлении сношений и исключительной любви к Черткову Льва Николаевича. Я так и видела их в своем воображении запертыми в комнате, с их вечными тайными о чем-то разговорами, и страдания от этих представлений тотчас же сворачивали мои мысли к пруду, к холодной воде, в которой я сейчас же, вот сию минуту, могу найти полное и вечное забвение всего и избавление от мук ревности и отчаяния! Но я опять из трусости не убила себя, а побрела, не помню даже какими дорожками, к дому. В дом я не вошла, мне было страшно, и я села на лавку под елкой. Потом я легла на землю и ненадолго задремала.
