Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг. - [107]

Оставив один эскадрон драгун в прикрытие артиллерии и коноводов, Левенгоф приказал мне вести боевую линию в составе спешенных верхнеудинцев — около семидесяти человек, и столько же стрелков конноохотничьей команды. Он сам вел спешенный эскадрон драгун, составлявших наш резерв.

Было приказано подойти к деревне без выстрела, по возможности, скрытно. Казакам, не имевшим штыков, я приказал штурмовать в шашки.

Было очень трудно подвигаться в темную ночь среди непроницаемого тумана по мерзлому полю, где срезанные гаоляновые стебли торчали вверх и на них напарывались ноги. Я не мог заставить смолкнуть казаков, болтавших без умолку; охотники шли правее казаков совершенно бесшумно.

Тишина в рядах, наконец, восстановилась, — мы увидели перед собою облики деревьев, значит, тут и деревня. Все было тихо, неужели японцы ушли, — закрадывалось разочарование. Но в этой тишине было что-то зловещее, — оно долго не продолжалось: раздался оглушительный треск залпа в упор, и воздух был как будто пронизан свинцовым градом. Стоны раненых были заглушены криком «ура», бросившихся на штурм.

Левенгоф, все время подгонявший нас, шел за нами с резервом почти по пятам и бросился тоже на штурм вместо того, чтобы обождать, пока выяснятся обстоятельства, что было бы, пожалуй, благоразумнее, так как тогда только он мог бы отбить неприятеля, попытавшегося зайти нам в тыл.

Среди беспорядочной пальбы все скучились за стеною фанзы, кричали «ура», но далее не двигались. Но вот драгунский унтер-офицер крикнул: «Сюда иди, ребята!», и кучка побежала за ним. Кто-то зажег сложенный гаолян, и запылал огромный костер. Стало менее жутко, но зато мы оказались на виду, и неприятельский огонь сделался более метким. Все чаще слышались стоны и взывание о помощи.

Японцы, выбитые из первой фанзы, перебрались в другую; за ними бросился сотник Некрасов с казаками, но тут он был смертельно ранен несколькими пулями в грудь, плечо и руку и ударом по голове тесаком. Его вынесли, японцы же были перебиты.

Пожар разрастался; стрельба, стоны раненых, крик и плач мирных жителей разоряемой деревни, женщин и детей — все смешалось в один общий гул.

Впереди раздался голос: «Спасите, я горю!». — Это был вольноопределяющийся 1-й сотни Рудковский, раненый одновременно с Бюртэном; он пролежал здесь целый день, ожидая ежеминутно, что японцы его прикончат. Он мог бы быть убитым также во время нашей бомбардировки, но, на его счастье, ни один снаряд в деревню не попал — это подтвердил он лично.

Один драгунский офицер хватился за голову и зашатался, он был контужен пулей. Этот офицер был сын моего бывшего товарища по полку и племянник Баумгартена, корнет Крыжановский. У горевшей кучи гаоляна лежал убитый, а может быть, тяжелораненый, казак; я попробовал его оттуда вытащить, но японцы открыли такой ожесточенный огонь, что я поспешил убраться. Попытки казаков его оттянуть из огня были также неудачны: один был тут же ранен и упал около него, но потом отполз, и его унесли на носилках.

Кучка солдат стала отходить; говорили, что японская кавалерия обходила нас слева.

Чтобы привести свои части в порядок, Левенгоф отвел их немного назад, вне площади, освещенной пожарищем.

Мне он приказал подобрать оставшихся раненых и убитых. Тело Бюртэна было уже найдено и унесено назад вахмистром 2-й сотни Белометовым.

Исполнив приказание командира полка и подобрав казака, лежавшего у горевшего гаоляна, я тоже отошел назад к кустарникам за канавою, где Левенгоф, офицеры и нижние чины ждали возвращения тех неугомонных, которые продолжали перестрелку с остатками японской пехоты, державшейся еще в последней фанзе.

Подошел к нам Баумгартен и спросил, найден ли Бюртэн. Он хотел сам пройти в деревню, чтобы лично убедиться, что там не было оставлено раненых и убитых. Его, однако, отговорили: хотя бой почти прекратился, все же пули летали повсюду, и не было никакой надобности напрасно подставлять себя под выстрелы.

Наши еще продолжали стрелять, но японцы им не отвечали — большая часть была уничтожена, остальные бежали.

Атакуя фанзу, в которой упорно держались японцы, Неклюдов приказал казакам стрелять прямо в глинобитную стену; послышались стоны раненых, и японцы скоро покинули фанзу. Этот прием не мешало иметь в виду, действуя против неприятеля, защищенного легко проницаемой преградой.

Насилу удалось вывести казаков и солдат, продолжавших громить деревню. Они стреляли, галдели, добивали попавшихся им японцев и были так увлечены этим занятием, что не хотели уходить.

Мы стали отходить к коноводам. Это было довольно трудно: удаляясь от пожара, ночь казалась еще темнее, а туман скрыл все вокруг, — не было никакой возможности ориентироваться. Поплутав немного, мы добрались, однако, до своих.

Командир драгунского дивизиона, полковник Ванновский недосчитывался своих людей и отправился с эскадроном к пожарищу, чтобы их разыскать.

В ожидании возвращения драгун мы легли на землю и пробовали спать, но мороз проникал до самых костей и вспотевшие от усиленного напряжения члены совсем окоченели.

Доктор пришел сказать нам, что Михаил Михайлович Некрасов сейчас скончался, не теряя сознания до последней минуты. Его брат, Андрей Михайлович, был в неутешном горе. Привязанность братьев друг к другу была трогательная. И офицеры, и нижние чины любили и уважали этих славных и доблестных молодых людей — рослых красавцев, настоящих витязей русской старины.