Дневник утраченной любви - [41]
Узнаю папин юмор и хохочу с ним хором.
Мне пора, но я не могу: стоит сделать шаг – и на глаза снова наворачиваются слезы, приходится возвращаться.
Я возвращаюсь, возвращаюсь, возвращаюсь. Говорю с родителями. Признаюсь, что для меня великая честь и удача быть их сыном. Я горжусь этим «званием». Спасибо.
Я наконец отрываюсь от могилы и иду вниз, к воротам.
Подходит к концу двухлетнее путешествие: я воспринимал его как блуждание, а оно было дорогой.
Сегодня утром я украсил цветами могилу родителей.
От вашего любящего сына…
Пикник у покойников?
Я еще в юности перестал отмечать День Всех Святых, этот ноябрьский день, когда живые чистят и украшают могилы любимых усопших. Я считал посещение кладбища бессмысленным занятием, в крайнем случае – визитом к самому себе. Я был молодым снобом и находил соблюдение милого сердцам сограждан обычая слепым обезьянничаньем, эгоцентричной услужливостью, хризантемой взамен нарцисса.
Признаю, что ошибался.
Проход по кладбищенским аллеям потряс меня. Я осознаю двусмысленность сцены: мои родители – не реальные люди, я говорил с существами, которые, скорее всего, меня не слышат. Эта двойственность свойственна и мне: я и хочу, и не хочу, чтобы они находились тут, ведь если они здесь, им пришлось долго ждать меня: маме – два года, отцу – семь. Придя на могилу, я не встретил родителей, но они обрели такую… плотность, что ход моих мыслей сместился. Отсутствие-присутствие мамы и папы потрясло меня, взбодрило, успокоило и отправило в дорогу.
Что есть встреча? Нечто разделяющее до и после. У меня все-таки состоялась встреча над гранитным памятником.
Я встречаюсь с сестрой и ее семейством перед премьерой «Мадам Пылинска и тайна Шопена» в лионском пригороде Калюир. Флоранс прекрасно выглядит, настроение у нее отличное, чему я страшно рад. Хорошо, что мы горюем и радуемся синхронно. Брат и сестра и в жизни, и в смерти.
Возможно ли, что на траур и впрямь уходит два года? Не больше и не меньше? Я всегда высмеивал это утверждение, а теперь вижу – по себе и Флоранс, – насколько оно справедливо.
Решительно, каждый индивидуум претендует на «особость» и отказывается понимать свою общность со всем человечеством.
Нет ничего тривиальнее мысли о собственной уникальности.
– Что будешь делать с мамиными деньгами? – спрашивает Брюно.
И я впервые поправляю:
– Они и папины тоже.
Дорога траура делает крутой вираж, когда радость сменяет печаль: мы радуемся жизни существа, вместо того чтобы убиваться над его судьбой.
У меня есть обязанность перед мамой: я пообещал ей, что буду счастливым человеком, и попытался вернуть радость. Увы, ум не властен над сердцем, поэтому получалось плохо. Но мало-помалу раненая, соскучившаяся, изболевшаяся радость начала выздоравливать, набираясь сил у жизни.
Траур сложно пережить, потому что он выбирает два независимых друг от друга пути, время для решения и время чувств.
Нельзя одномоментно захотеть стать счастливым и быть им.
Но и стать, не захотев, невозможно.
Время решения предшествует и вдохновляет время чувств.
Счастье подобно прощению: чтобы дать жизнь тому и другому, нужно о них возвестить.
Она двадцать лет нежно меня будила. Гладила рукой по спине и напевно произносила:
– Вставай, Эрик. Пора.
Я притворялся спящим, чтобы продлить ритуал. Каждое утро я вдыхал ее аромат, наслаждался долготерпеливой нежностью.
Когда я наконец поворачивался на другой бок, лицом к ней, она спрашивала тихим голосом:
– Ну как, хорошие были сны?
– Да, мама, сейчас расскажу.
Первым самым важным для меня делом на этой земле было подарить маме сочиненную мной историю.
Вот так и делают писателей…
Между прочим, мой отец тоже поучаствовал в создании писателя, когда после премьеры «Грегуара…» дождался моего пробуждения и сказал, что я могу добиться мира и завоевать его восхищение, сочиняя пьесы.
Судьба и плоть достались мне от родителей.
Мне снились папа и мама. Они продавали наш дом в Экюлли, чтобы поселиться в огромном шатре на берегу озера, бежевом, роскошно задрапированном. В таких живут султаны и вожди берберских племен. Нам с сестрой этот полотняный павильон казался верхом великолепия, но ветер опасно раздувал его паруса, и мы беспокоились – а вдруг разыграется буря?
Кроме всего прочего, шатер опирался на отвесную скалу, и, начнись даже мелкий дождичек, вода неизбежно полилась бы внутрь, а если случится ураган, оползень унесет наше жилище в озеро.
Я чувствовал, что родители тоже тревожатся, но скрывают от нас свой страх. Им было под шестьдесят, моему спортивному отцу и тонкой, породистой, элегантной матери, но они излучали свет.
Мы с Флоранс мобилизовали волейбольную команду, и молодые атлеты закрепили шатер на деревянной эстраде, стоявшей на сваях. Ни порывы ветра, ни ливни не сорвут его с места.
Родители улыбались, спокойные, просветленные, им очень нравился новый образ жизни.
Я просыпаюсь и чувствую безбрежное счастье, потому что увидел их обоих и узнал, что они вместе, влюбленные, неподражаемые. Маме и папе из сна столько же лет, сколько нам с Фло сегодня.
В чем смысл этого виде́ния?
Думаю, я вообразил место, где счастливо покоятся мои родители, этакую воздушную могилу на склоне холма, куда залетает в гости ветер, могилу, где веет вольный дух.
