Дневник утраченной любви - [33]

Фуки лежит на боку в клетке. Увидев нас, она перестает стонать, успокаивается, думает: «Они здесь, скоро боль пройдет». Мы открываем дверцу, ласкаем ее. Фуки утратила свою обычную величавость, она превратилась в заболевшего щеночка, тявкающего от радости воссоединения с семьей.

Я прижимаю Фуки к себе. Ни ум, ни железный характер не помогли ей справиться со временем, которое изнашивает и разрушает все на свете. Ее величество скулит, она не только жалуется, но и возмущается: «Что со мной? Это нестерпимо!»

Ветеринар медленно вводит лекарство. Мы гладим Фуки, разговариваем с ней.

И жизнь вдруг отлетает.

Кончено.

Нет больше мохнатого комка энергии и неги. Осталось мертвое тело в роскошной шкуре.

Жестоко и тихо.

Мы потрясены.

Я чувствую, что вот-вот сорвусь…

* * *

За секунду не стало жизни, длившейся шестнадцать лет. Шестнадцать лет чистой, безусловной любви. Шестнадцать лет красоты. Шестнадцать лет совершенной грации. Шестнадцать лет радостей, праздников, игр. Шестнадцать лет господства над моим сердцем, сердцами всех наших родных и ее собственных детей Дафны и Люлю, которые сегодня повсюду ее ищут.

Через несколько дней она вернется домой, и мы развеем прах в саду под липой, где Фуки обожала проводить сиесту рядом с мамой. Она смешается с розовыми кустами, будет жить среди нас и расцветать каждый год.

Как же хрупка нить жизни…

Я знаю, что моя собака была счастлива, и пытаюсь удержать при себе образы счастья. Не хочу сожалеть об исчезнувшем, лучше буду радоваться тому, что было.

Из жизни ушло маленькое существо весом в двенадцать кило.

– Помилуйте, это ведь только собака! И что такое двенадцать кило?

Двенадцать кило любви весят очень много. Еще как много! А когда они исчезают, превращаются в тонну.

* * *

Животные вытаскивают из нас лучшее.

С Фуки я был нежным, честным, жизнерадостным, любящим, терпеливым и ответственным.

Она прожила рядом со мной прекрасную собачью жизнь, а я рядом с ней – отличную человечью.

* * *

Благодаря собаке я каждое утро радовался, что живу на свете, принимал новый день как подарок. Я ходил, бегал, играл, наблюдал за природой и сменой времен года, спал в неге, работал в мире, без устали пробовал повседневность, старался обострить чувства до предела.

Моя учительница счастья ушла. Как я выполню домашнее задание по счастью, мама?

* * *

Фуки разбередила наши раны. Ее смерть не ограничивается ее смертью, она есть метафора других смертей. Каждый из нас еще раз потерял своих ушедших. Мы бродим по дому с покрасневшими от слез глазами и чувствуем неловкость, сталкиваясь друг с другом.

Дафна захандрила. Она все время ждет, что за открытой дверью покажется Фуки, тычется мордочкой в подушки, ковры и кусты, где любила возлежать ее мать. Я не знаю, как объяснить, что произошло и чего больше не будет… Люлю без конца болеет. Диарея, экзема, воспаления… Любая напасть годится, чтобы прогнать горе и непонимание. Теперь вот захромал… Ничего удивительного – они прожили с матерью двенадцать лет.

Мы, люди, спасаемся хорошей новостью: трансплантат прижился, Коломбу скоро выпишут.

* * *

Время от времени мы переглядываемся и говорим:

– Вы только подумайте – этим летом мы должны были оплакивать Коломбу, а она прекрасно себя чувствует. С ней все хорошо.

До чего медлительна наша радость… Она не взрывается фейерверком. Тащит на горбу тревогу. Мы тоже с трудом оправляемся после четырехмесячного сражения в отделении интенсивной терапии.

По сути дела, мы переживаем нечто совершенно необычное – траур по трауру. Каждый слишком долго думал, что рискует потерять Коломбу, и позволил этой вероятности прорасти вглубь себя… Придется выкорчевывать…

* * *

Ноан. «Мадам Пылинска и тайна Шопена» в имении, где композитор жил с Жорж Санд. Фестиваль организован в старинной овчарне, по соседству с барским домом.

На улице +38 градусов, еще жарче в зале без кондиционера, и уж совсем нечего говорить про сцену под светом прожекторов. Как же я ненавижу искусственный мех, в котором играю мадам Пылинску! Кто надевает норку в сауну?

Публика мгновенно оказывается в нашей власти, и все мы забываем о летнем зное.

В какой-то момент Николя вдруг случайно растягивает темп «Первой баллады», я бросаю на него незаметный взгляд, понимаю, что мой друг сейчас потеряет сознание, но он каким-то волшебным образом справляется с дурнотой и с блеском заканчивает отрывок.

Мы подпитываемся от публики, доигрываем спектакль на высокой ноте и выходим во двор. Прохладный ночной ветерок обдувает лица, но я не могу расслабиться – подписываю книги и отвечаю на вопросы поклонников.

Наконец-то садимся в машину. Мой администратор Кристоф – добрейший человек, но сейчас он ворчит по делу: нерадивых, часто болеющих работников никто не любит.

– Мне нужно подышать…

Я опускаю стекло, но это мало что дает.

Кристоф останавливается на заправке, я открываю дверь, выхожу и падаю без чувств.

Прихожу в себя, лежа на асфальте, Кристоф и Николя склонились надо мной, они в панике. Я шепчу:

– Не пугайтесь. Блуждающий нерв. Родительское наследство.

Хорошо вернуться к жизни. Я дышу пряным воздухом полей. Звезды усыпали небо. Вода, которую Кристоф льет мне в рот, кажется нектаром. Я переживаю второе рождение, зная, что покидаю, что обретаю заново, что меня ждет. Пьянящая радость жизни…