Дневник утраченной любви - [32]

Мы улыбаемся, потрясенные до глубины души.

Если бы не ее яростное стремление стать нормальной, мы давно потеряли бы Коломбу.

Именно она исправно выполняет данное маме обещание быть счастливой.

* * *

Воительницы счастья узнают друг друга с первого взгляда.

* * *

Я люблю жизнь, и это чувство усиливается страхом смерти.

* * *

Брюссельский эпизод, ночь, прогулка вдоль газонов, обрамляющих проспект.

– Сколько лет вашей собаке? Я никогда не видела вас врозь.

– Шестнадцать с половиной.

Ее японское величество осыпают комплиментами, но она не снисходит до «этих низших существ». Фуки занята делами империи, и все ее внимание сейчас поглощено одуванчиком, на который пописало животное, которое ей никак не удается опознать.

Поклонники Фукиной красоты уходят, я наклоняюсь к ней и прошу:

– Держись, моя бесценная. Я без тебя пропаду.

Она вздыхает. Наверное, от жалости: «Ну почему ты никак не поймешь, что я вечна?»

* * *

Американские гастроли с «Мсье Ибрагимом». Нью-Йорк, Сан-Франциско, Лос-Анджелес. Каждый вечер я ухожу со сцены, взволнованный приемом, и рефлекторно хочу позвать маму, потом бросаю телефон в чемодан.

Сижу в гримерке и долго лью слезы. Я все тот же мальчуган, который больше всего на свете желал поразить свою мать.

В душе смешиваются боль и радость. Боль – из-за маминого отсутствия, радость – потому, что она меня «сделала» – во всех смыслах этого слова. Мама присутствует не только в форме своего отсутствия, но и во мне, через меня.

Она жила для меня. Я – для нее.

У меня нет права на печаль и стенания.

В моем плаче больше радости, чем грусти.

* * *

Возвращение в деревню, к простой жизни – или к жизни в простоте.

Полоска солнечного света пересекает гостиную, в воздухе танцуют, кружатся пылинки, отвлекая меня от тяжелых мыслей.

* * *

До чего же глупа грусть: напоминает лишь о том, чего нам недостает. Указывает пальцем на чье-то отсутствие. Она одержима небытием.

А вот радость умна: она извещает нас о существующем. Радость живет с открытыми глазами, в восторге оттого, что она есть и имеет то, что имеет.

Для грусти мир пуст, для радости – полон.

Печаль – плохая девчонка, шельма.

Радость – восторженная малышка.

Радость – улыбка, воспевающая мир.

* * *

Пессимизм ограничивается систематизацией грусти, оптимизм идет в связке с радостью, ни тот ни другой не вещают правду, они обустраивают существование. Пессимизм добавляет дискомфорта, оптимизм его смягчает.

* * *

Фуки в эти дни одолела усталость. Она ведет себя как сомнамбула, не уверенная в том, что делает.

* * *

Дорабатываю «Мадам Пылинску».

После генерального прогона Ян устраивает мне скандал:

– Все идет хорошо – кроме тебя! Ты недотягиваешь ни до партнеров, ни до себя самого.

Я возражаю, напоминаю, как плакал, слушая «Похоронный марш» в исполнении Николя и думая о маме. Пустые слова – я точно знаю, что в театре актер должен не рыдать, а вызывать слезы у зрителей, не смеяться, а смешить, не страдать, а причинять страдания. Я тысячу раз разносил в пух и прах тех, кого называю первостепенными артистами, сильно и глубоко чувствующими, но не передающими свои чувства зрителю!

– У тебя есть три недели до Ниццы? Работай, Эрик, работай. Нельзя выезжать только на способностях.

Я резко поднимаю голову, задетый до глубины души. Так часто говорила мама после встреч с моими преподавателями. «Если ваш сын получает высокий балл, он все равно нас разочаровывает. Этот мальчик способен прямо перед уроком, в коридоре школы, запомнить много страниц текста, написать изложение и получить хорошую оценку!» Расстроенная мама просила: «Нельзя выезжать только на способностях, мой мальчик!»

Это обращение мама использовала, когда хотела придать разговору торжественный характер и напомнить мне об ответственности. Расчет был точен: я понимал, что схалтурить может Эрик-Эмманюэль, но не «сын Жаннин». Сын Жаннин обязан вставать на цыпочки и оправдывать ожидания своей замечательной матери.

* * *

В последние дни я много работал благодаря суровому руководству Яна. Я миновал некий этап и теперь не только владею текстом, но и текст овладел мною. Он звучит самостоятельно, я же остаюсь послушным инструментом.

Собираем волю в кулак, надеваем нужное лицо и – вперед! Театр ждет!

* * *

Национальный театр Ниццы.

Самая кошмарная и самая утешительная премьера в моей жизни. По техническим причинам возникли проблемы с освещением, но спектакль был сыгран и очаровал публику.

Я возвращаюсь в гримерку. Размываюсь и вижу в зеркале смущенное, озадаченное лицо мамы… Моя горячность делает ее слабой.

Я плачу, не в силах справиться с чувствами.

Учиться. Принять.

Учиться идти вперед без нее, путешествовать без нее, писать книги, которые она не прочтет, получать премии – и не бежать, как в лионском детстве, к ней, чтобы увидеть, как она мной гордится. Принять, что больше не будет жизни «в пополаме», когда один раз я проживал событие для себя, а во второй – вместе с ней, рассказывая, показывая, делясь чувствами.

Приручать ее отсутствие. Всегда. И навсегда.

* * *

Мы спешно возвращаемся с Авиньонского фестиваля: на прогулке у Фуки случился удар. Она парализована, ужасно страдает, и ветеринар держит ее под морфином, пока мы не вернемся в Бельгию.