Дневник. Том 1 - [217]

Адвокат Русского музея Гуревич вызвал меня осмотреть вещи, когда он должен был пойти на квартиру М.Ф. с судебным исполнителем, чтобы опознать их.

19-го состоялся суд. Свидетелей вызывали поочередно в комнату, где сидели судья, секретарь, адвокаты сторон и сами «стороны».

М.Ф. не скрывала, что она все обменивала на продукты. И на этом базировалась защита. П.Е. Корнилов, свидетель, рассказал, как он приходил к М.Ф. для того, чтобы договориться о доставке вещей Кузьмы Сергеевича в Русский музей. М.Ф. угостила его жареным мясом, и когда он пытался отказаться, она настаивала, говоря, что теперь у нее бывают продукты. Сторож за перевозку вещей в Музей взял с нее 2 кг хлеба и 1000 рублей денег, хлеб она доставала. А.А. Ивановский (сын кинорежиссера) рассказал, как он точно так же менял мебель отца на продукты у тех же Тимофеевых, получал мясо, хлеб, крупу стаканами. Его маленькая дочь умерла, но сына он спас, да и себя также. Прищурив умные глаза, судья (женщина лет 40 с умным, тонким лицом) с нескрываемым презреньем обратилась к Тимофеевой: «Откуда были эти продукты? Вы знаете, что за хищения продуктов тогда расстреливали». Тимофеева работала в столовой, муж слесарь, совсем некультурный, дочки нарядные и с локонами. Они утверждают, что за все платили деньгами, и свидетельница, подруга дочерей, с оксиженированными[1406] буклями над головой, сказала, что сама присутствовала при том, как Тимофеев отсчитывал М.Ф. 5000 рублей, а М.Ф. повторяла: «Дружба дружбой, а деньги счет любят». Это при ее-то знании русского языка[1407]. Суд постановил оставшиеся вещи возвратить Петровой-Водкиной, а Тимофеевым уплатить 1200 рублей судебных издержек. Они подали кассацию.

25 ноября. Вся жизнь сплошное четвертование. Вчера и несколько дней тому назад заходила Е.П. Якунина. Она уже восьмой месяц живет в «Angleterre»[1408]. Театр ликвидировали. Она без работы, без квартиры. Выселить людей, живущих в ее квартире, нельзя – их вселили из разобранного на дрова дома. Вчера Е.П. была у «референта» нашего райсовета. «Ничего утешительного сказать вам не могу, жилплощади нет, мы сейчас обследуем излишки у населения (из них же первый аз есьм), бывают комнаты в восемь – десять метров, которые мы тотчас же отдаем демобилизованным».

И вот художница, проработавшая всю революцию как вол, да еще с дочерью, на улице. Была тоже на днях Щекатихина. В ее квартиру после смерти Билибина вселили рабочих. Пьянство, хамство, воровство. Жизнь стала невыносима. Вернулся Славик. Демобилизованным дают карточки только тогда, когда они поступают на работу. Он уже около месяца без продуктовых карточек, т. к. держит экзамены на аспирантуру в Академию наук. Он пошел в райсовет просить как демобилизованный стекол и дров. Отказ. Он восемь раз ранен, орден Красной Звезды и другие.

Вчера же вечером были у меня Богдановы-Березовские. Он хочет писать балет «Золотой ключик»[1409] и пришел ко мне за пьесой Е.Я. Данько и книжкой Алексея Николаевича. Ему живется хорошо. Он не знает, что вся его история в Союзе мне известна. Кочуров говорил мне, что штрафы с него сняты. Он преподает в консерватории, ведает литературной, вернее репертуарной, частью Мариинского театра, работает в Институте театра и музыки. В блокаду он получил квартиру на Бородинской[1410], в прошлом году обменял ее на лучшую в том же доме. Вчера Анечка рассказала, что В.М. подарил ей пишущую машинку (8000) и прелестное вязаное шерстяное платьице, в котором она и была. Voilà[1411].

Богданов-Березовский нашел, что у меня очень хороший тонус, что я бодра, спокойна. Я тут же подумала, что, вероятно, этот покой мне дает моя утренняя молитва и тот новый путь, который я нашла, или, вернее, ищу, к Богу.

«Ибо един Бог, един и посредник между Богом и человеками, Человек Христос Иисус, предавший Себя для искупления всех». Первое послание к Тимофею. Гл. 2, 5.

Ощущение Бога Вседержителя дает мне очень много. И в отношении к девочкам. Воспитывать своих детей легче. Их и поругаешь, попилишь, устыдишь. А то же самое по отношению к чужим, к «воспитанницам», будет сразу же иметь вид попрека за благодеяния. Иногда я раздражаюсь, но держу себя крепко в руках и пока что всегда побеждаю себя.

Евгения Павловна уже выехала и направлена в Лугу[1412]. А там все дома разрушены, живут в землянках.

4 декабря. Вчера за уроком стерла тряпкой с доски написанные мной имена голландских художников. Поразила легкость, с которой исчезло все. И подумала: так и жизнь, была – и нету. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»[1413]

(Рассказы о грабежах, встреча с Борисом Прониным, здоровье Анны Петровны. Режиссерская конференция.)

11 декабря. Перебрала в который раз папин бумажник. Сколько в нем человеческого сердца, бесконечной любви. Эти наши каракули, Наденькины волосы с цветком из венка. Как я все это люблю, как все это ценю и сохраняю. И больно очень, что я умру, все будет выброшено, сожжено. Я обязана написать воспоминания, чтобы все это уцелело, сохранилось. Но папина любовь не ушла из жизни. Я всегда, а иногда особенно сильно, ощущаю его близость, его тепло и любовь. И он охраняет Васю и Сашу и их детей. Я храню папину ручку для пера с головкой бульдога, которую ему в Вильне в детстве подарил Вася. А моему сыну вообще наплевать на все, что меня касается. Как и его отец. Ах, если бы я могла воспитывать Сонечку. Вася – пример растлевающего влияния революции. Вася воспринял ее принципы только в отношении наплевательского отношения ко мне. К тому же это наследие Шапорина. Но вообще наша революция уничтожила все устои, ничего не дав. Ей не удалось создать революционного пафоса. Нет у нас ни Давида, ни Рюда.