Дневник театрального чиновника (1966—1970) - [61]

Силюнас(критик): «Спектакль вполне пропорциональный. Как добился режиссер такой слаженности, такого ритма? Как достигнуто единство, стыковка в этом разнобое материала? Спектакль настолько сделан, что может быть учебником по педагогике. Это спектакль, который имеет очень важное значение. Меня лишь смутило появление в спектакле Герцена и Огарева. А финальный образ верный, он ведет и в кабак, и к лаврам».

Горок: «Мне не хочется топить спектакль в елее. Силюнас несколько сместил акцент, безалкогольная тема не главное. Здесь важна мысль о судьбе России, о совести, о нравственности. Первое же появление чистых людей России, этот чистый женский голос. Меня волнует акцентирование двух тем — судьба России и те наслоения, через которые она прошла, от которых освобождается, но еще не до конца освободилась сейчас».

Урнов(автор композиции): «Когда рождался замысел спектакля, то мне казалось, что этого сделать нельзя. Даже тема алкоголизма — это уже важно, но через нее показана судьба людей. Меня и раньше, и сейчас смущает вторая часть — фарсовое обращение к Петру, если мы говорим о судьбе России. Затянута, по-моему, последняя сцена».

Критикесса в квадратных очках: «Я вижу спектакль не первый раз, и вот, неуспокоенность коллектива. От мозаичности к фресковости надо теперь идти».

Глаголев: «Мне спектакль очень понравился. Логичность всех трех частей. Трагедия через легкость передается».

Розовский(режиссер): «Спектакль истинно студенческого театра, как жанр. Та духовность, которая бросает вызов официальной духовности. Этот спектакль глубоко патриотический, русский, — не в смысле национальном, а в смысле чувства Родины. Самоубийство — перенести этот спектакль на большую сцену: камерный по характеру, эпический по звучанию».

Фоменко: «Мы ждали более суровых слов. В этом доме науки трудно прививается театральный дух. Это радость, труд. Не прощают нам радости. Наш первый спектакль о Светлове восприняли как удар по советскому строю, что Светлов использован нами для опорочивания нашей комсомольской молодости. Для нас недопустимо оскорбить историю. У нас идеальное социальное воспитание, но мы еще плохо владеем искусством».

18 марта

Стала записывать все реже, вот почти месяц не писала.

Профсоюзное собрание «О мерах по улучшению работы Управления театров».

Докладчик Кудрявцев. Говорит, что вопрос необъятный, но он хочет остановиться на планах и их выполнении. Состоялось 11 заседаний коллегий Министерства культуры с нашими вопросами. Говорит обо всех вопросах, и в частности о журнале «Театр», что кадровые изменения в журнале записаны за Управлением театров, но прошел уже год, а мы почти ничего не делаем[37]. О подготовке к 100-летию Ленина и т. д. и т. п.

Медведева: «У нас много неполадок в Управлении, но в них во многом виновато руководство. Руководству надо распределить свои силы, а то все занимаются одним и тем же».

Назаров: «Я хочу остановиться вот на чем. Мы заранее не накапливаем материал, чтобы не пустой была папка, когда мы к какому-то вопросу обращаемся. И наша дисциплина не на высоте, и вопросы взаимоотношений не на уровне простой артели в прошлом».

Голдобин: «Многие вещи говорились правильно. Вот, вопрос накопления информации. Мы не умеем распределить и расставить силы. Надо установить контроль не только за выполнением приказов и постановлений, но и за выполнением планов».

Цирнюк: «Фактически четыре года нет главного редактора Репертуарной коллегии и технического секретаря».

Кудрявцев: «Руководству Министерства внесены предложения о кадровых перестановках по нашему Управлению».

20 марта

Зашел Кудрявцев и стал говорить, что дал бы взятку тому, кто вернул бы его на место инспектора по Средней Азии, какое это было прекрасное время. Теперь он понял, что критиковать легко, а делать трудно. Он пошел в начальники, надеясь и веря, что сможет что-то сделать, и он нащупал, как и что надо, но видит, что пробить это невозможно.

6 апреля

С 31 марта по 4 апреля были здесь 4 польских режиссера, они должны у нас ставить спектакли ко второму Польскому фестивалю, который состоится в декабре. Это Конрад Свинарский, Ежи Яроцкий, Марек Окопинский и Ежи Красовский. Они предложили нам на выбор следующие пьесы. Свинарский — «Фантази» Словацкого, или «Мореход» Шанявского, или «Картотека» Ружевича. Яроцкий — «Моя доченька» Ружевича, только это. Красовский — «Смерть Дантона» Пшибышевской или «Месть» Фредро. Окопинский — «Ноябрьская пьеса», или, как ее перевел Айхенвальд, «День поминовения».

Свинарского я сосватала в Театр на Бронной, он должен ставить «Мореход». Пьесу Голдобин прочел и не возражает, Родионов тоже, подписал письмо о включении пьесы в репертуар театра, хотя просит, чтобы автор «передал» пьесу, чтобы моряк, которому ставится памятник, был «хорошим». «Моя доченька» уже отпала. Голдобин прочитал и сказал что-то вроде того, что Синянская, мол, сошла с ума, просто зря давала ему читать, ни в каком варианте это идти не может. Так что Ежи Яроцкий тоже отпал, что очень жаль. А Окопинского я возила в Ленинград, где начальник Управления культуры Витоль его просто обхамил, стал говорить, что он его не знает, что хотя и верит рекомендациям польской стороны и Министерства культуры, но что он для них все же «кот в мешке», что в идейном отношении они часто поправляют Москву, поэтому пьесу надо будет посмотреть. Окопинский страшно расстроился и, вернувшись, сказал в посольстве, что если бы у него был другой характер, то он должен был бы встать и прекратить разговор с Витолем, и еще ему хотелось достать свой партийный билет и заявить, что «лекция» об идейности ему ни к чему. Вот так его встретили в городе-побратиме, Ленинград — побратим Гданьска, откуда Окопинский. А я вернулась чуть не в истерике, хорошо, Синянская меня отогрела, отпоила чаем, и мы вместе пошли в посольство на прием, где при встрече Окопинский сказал, что рад меня видеть, а на самом деле мы друг с другом чувствовали себя неловко. Потом я проводила Окопинского и Красовского в аэропорт.