Дневник театрального чиновника (1966—1970) - [3]
Наташа сказала, что Анатолий Васильевич очень увлечен «Тремя сестрами», что по замыслу это великолепно, но актеры берут пять процентов от замысла, и это больно и обидно, поэтому, что из этого выйдет, сказать трудно.
Утром были на спектакле «Мера истины» в Театре Ермоловой — постановка Комиссаржевского и Косюкова. Бездарно, ремесленно, в сюжете и характерах персонажей вытащены этакие «штучки-дрючки». Как выразился Голдобин, «острота, утвержденная руководством». Никакого интеллекта у «молодых ученых», только черточки своеобразия характеров (милота и что-то в этом роде). Ярче других Галлис — смешно, порой интересные находки, но вообще все комикование, облегчение образа и проблем пьесы. Оформление — смесь из «104 страниц» и «Снимается кино» — этакие дежурные приметы времени. В чтении пьеса производила довольно интересное впечатление, но спектакль выявил ее недостатки и скрыл достоинства. В общем, дурновкусие, еще один вариант «Теории невероятности», по-моему, самого пошлого спектакля прошлого сезона. Вот такая серость процветает, а истинный талант гнетется. Тошно, тоскливо.
Тарасов после совещания у Фурцевой мрачен, приехал вместе с Владыкиным, и никто не знает, что там было. Выясняют, кто первый сказал «да» и разрешил печатать афишу «Братской ГЭС». Они вдруг все «удивились», что картина даже в столь двурушническом отражении, как у Евтушенко, получается «мрачноватая». О культе хотелось бы забыть, о подлостях и глупостях не говорить. А двурушничество Евтушенко в том, что он еще все отстаивает лозунги, которые давно стали мыльными пузырями, сути за ними нет.
Вечером позвонил Львов — Анохин, голос какой-то усталый, грустный. Спрашивал, пришло ли что из Болгарии, его должны пригласить на премьеру поставленного им в Варне «Шестого июля». Говорили о том о сем, вернее, я ему рассказывала о наших делах, в допустимой для телефонного разговора форме — о впечатлении от «Братской ГЭС», «Доходного места». Он несколько раз смеялся, и то хорошо. Говорил, что работа над Коржавиным («Однажды в двадцатом») идет вроде нормально. Они с автором многое уточняют драматургически, сокращают текст, выстраивают по логике, хотя, конечно, о результатах этой работы пока говорить трудно. Я ему сказала, что веду дневник, он очень одобрил.
В 9 утра стала звонить в Управление внешних сношений по поводу выезда Львова — Анохина в Болгарию. Мне сказали, что оформить никак не успеют, надо снова получать визу через МИД, так как срок прошлой визы уже кончился, а это за три дня не сделаешь. О Господи, это в Болгарию-то, для человека, который вернулся оттуда всего две недели назад! Я позвонила Борису Александровичу и все ему рассказала, и то, что болгары не лучше нас, так как прислали телефонограмму лишь в минувшую субботу, а должны были это сделать гораздо раньше.
Потом совсем стыдно: занималась профсоюзными «делами» — как помогает профсоюзная организация в выполнении производственных планов. «Планы» все с потолка, как только их утвердят, о них тут же забывают — все и везде.
Просто не находя себе места, пошла к Синянской (редактор по зарубежной драматургии), которая опять затеяла разговор об абсолютной бесполезности нашего пребывания в этом заведении. Я спорила с внешним темпераментом, а внутри тоска, тоска…
После обеда разговаривала с Шатровым, которого, как и Львова — Анохина, Болгария пригласила на премьеру его пьесы. Когда я ему все объяснила, он сказал: «Конечно, я мог бы обратиться к Фурцевой, и тут же было бы все сделано, но просто без Бориса (Львова — Анохина) ехать не хочется, а потом, не обязательно ехать на первый спектакль, все равно премьера».
А начальство все утро до 13 часов заседало — все готовило Тарасова к тому счастливому мигу, когда он предстанет пред грозные очи «Хозяйки», наставляло, как и что ему говорить.
Видела сегодня «Мещан» Товстоногова, о которых сказано и написано столько восторгов. Не знаю, может, настроение было сегодня не очень хорошее, может, у меня предубеждение к Товстоногову как человеку мешает, но спектакль не дал того наслаждения, как когда-то «Варвары». Порой, местами было просто скучно. Хотя в целом это так достоверно, так точно по образам. Сцены многочисленных ссор сделаны потрясающе, звучат как симфонический оркестр, например, в конце 4-го акта, после ухода Нила и Поли, кричит Бессеменов, смеется Тетерев, причитает Акулина Ивановна и т. д. — по звучанию полифонический концерт. Очень хороши Лебедев — Бессеменов и Попова — Татьяна. Типажи, не более, Тетерев и Перчихин. Линия Нила (Лавров) малоубедительна, не в нем дело. Своеобразен Петр — Рецептор, такой нервный, сорвавшийся на первой же попытке стать личностью, и смешно, для других, все еще, как молодой петух, пытающийся кукарекать. Но петух научится в конце концов, это пока он срывается, а этот вряд ли. Но в Петре все же есть что-то притягательное, за что его полюбила-пожалела Цветаева. Этот разлад, борьба отцов и детей звучит очень современно. Очень сильна боль — засасывание тины — обывательщины, и главное ощущение: распалась связь времен. Эти ссоры, неразбериха, непонимание друг друга, себя, безысходность. А Нил и Поля вдруг выглядят какими-то жестокими по отношению к Татьяне, не замечая, что в ослеплении счастья топчут человека.
Поколение шестидесятников оставило нам романы и стихи, фильмы и картины, в которых живут острые споры о прошлом и будущем России, напряженные поиски истины, моральная бескомпромиссность, неприятие лжи и лицемерия. Их часто ругали за половинчатость и напрасные иллюзии, называли «храбрыми в дозволенных пределах», но их произведения до сих пор остаются предметом читательской любви. Новая книга известного писателя, поэта, публициста Дмитрия Быкова — сборник биографических эссе, рассматривающих не только творческие судьбы самых ярких представителей этого поколения, но и сам феномен шестидесятничества.
Имя Всеволода Эмильевича Мейерхольда прославлено в истории российского театра. Он прошел путь от провинциального юноши, делающего первые шаги на сцене, до знаменитого режиссера, воплощающего в своем творчестве идеи «театрального Октября». Неудобность Мейерхольда для власти, неумение идти на компромиссы стали причиной закрытия его театра, а потом и его гибели в подвалах Лубянки. Самолюбивый, капризный, тщеславный гений, виртуозный режиссер-изобретатель, искрометный выдумщик, превосходный актер, высокомерный, вспыльчивый, самовластный, подчас циничный диктатор и вечный возмутитель спокойствия — таким предстает Всеволод Мейерхольд в новой книге культуролога Марка Кушнирова.
За годы работы Стэнли Кубрик завоевал себе почетное место на кинематографическом Олимпе. «Заводной апельсин», «Космическая Одиссея 2001 года», «Доктор Стрейнджлав», «С широко закрытыми глазами», «Цельнометаллическая оболочка» – этим фильмам уже давно присвоен статус культовых, а сам Кубрик при жизни получил за них множество наград, включая престижную премию «Оскар» за визуальные эффекты к «Космической Одиссее». Самого Кубрика всегда описывали как перфекциониста, отдающего всего себя работе и требующего этого от других, но был ли он таким на самом деле? Личный ассистент Кубрика, проработавший с ним больше 30 лет, раскрыл, каким на самом деле был великий режиссер – как работал, о чем думал и мечтал, как относился к другим.
Содержание антологии составляют переводы автобиографических текстов, снабженные комментариями об их авторах. Некоторые из этих авторов хорошо известны читателям (Аврелий Августин, Мишель Монтень, Жан-Жак Руссо), но с большинством из них читатели встретятся впервые. Книга включает также введение, анализирующее «автобиографический поворот» в истории детства, вводные статьи к каждой из частей, рассматривающие особенности рассказов о детстве в разные эпохи, и краткое заключение, в котором отмечается появление принципиально новых представлений о детстве в начале XIX века.
Николай Гаврилович Славянов вошел в историю русской науки и техники как изобретатель электрической дуговой сварки металлов. Основные положения электрической сварки, разработанные Славяновым в 1888–1890 годах прошлого столетия, не устарели и в наше время.
Книга воспоминаний известного певца Беньямино Джильи (1890-1957) - итальянского тенора, одного из выдающихся мастеров бельканто.