Дневник секретаря Льва Толстого - [99]

Потом Л.Н. переменил тему:

– Когда пойдете к Черткову, скажите ему – он, верно, интересуется, – что Софья Андреевна в сильнейшем возбуждении. Сколько разговоров, упреков!.. Вчера – ужасная сцена. Но она так жалка, удивительно жалка! Мне ее истинно было жалко. Слава Богу, я отнесся как должно. Всё молчал и только одно слово сказал, и это одно слово возбудило ее… Она спросила, почему я не приехал раньше. Я говорю, что не хотел. И вот это «не хотел» вызвало и развилось в Бог знает что!.. Нужно осторожным быть, чтобы не возбуждать ее.

– Тяжело вам, Лев Николаевич?

– Нет… Вот когда стараешься отнестись так, как нужно, тогда легко… Да… Я писал Владимиру Григорьевичу, что буду видеться с ним, так вы скажите, что я это пока подожду. Мне хотелось бы, чтобы это от нее самой исходило. Я думал заявить ей об этом теперь, если бы встретил с ее стороны доброе чувство, но такого чувства я не встретил и потому подожду.

Я сказал, что, как мне показалось, Софья Андреевна трудно воспринимает даже самую мысль о возобновлении отношений с Владимиром Григорьевичем.

– Я хотел заявить ей об этом, – повторил Л.Н. – В самом деле, ведь это же смешно: жить рядом и не видеться. Это для меня большая потеря. Мне бывает нужно и переговорить с ним, и посоветоваться. И я знаю, что для его жизни это нужно…

Через некоторое время Л.Н. снова пришел и принес пачку нераспечатанных писем, накопившихся в его отсутствие дня за два.

– Я сразу запрягаю вас, – говорил он. – Прочтите письма и решайте и отметьте сами, какие оставить без ответа, кому выслать книг, какие интересные, и я их сам прочту.

Я передал ему большое письмо киевского студента, привезенное Кудриным.

– Пустое письмо, – сказал Л.Н., просмотрев его и отдавая мне, но просил меня все-таки ответить студенту. Вот что он говорил по поводу этого письма:

– Надо принять во внимание медленное движение… Вот Таня получила письмо от графа Татищева, губернатора, у которого она хлопотала о переводе Платонова (заключенного в тюрьму за отказ от военной службы) по болезни в другие арестантские роты, на юг, – такое темное!.. Писал Чертков Татищеву, а она, оказывается, хорошо его знала в молодости: «Татищев! Да это тот самый Митя Татищев, с которым я танцевала!..» И вот этот Татищев пишет, что, во-первых, Платонов вовсе не болен, его свидетельствовал врач и нашел здоровым; во-вторых, он распространяет вредные идеи, то есть, видимо, возбуждает к неподчинению, за это даже посажен в карцер; в-третьих, нельзя же исполнять все просьбы, которые подаются за заключенных, и, в-четвертых, если перевести Платонова в другой город, то на это потребуются расходы, а правительство и без того тратит на содержание тюрем большие деньги… И вот в этом роде. То есть это такой мрак, какого мы себе и представить не можем!

Сегодня сорок восемь лет со дня свадьбы Толстого и Софьи Андреевны. Она против обыкновения поднялась очень рано и, одевшись в нарядное белое платье, ушла гулять в парк. Говорила, что легла спать в четыре часа утра и совсем не спала.

– Вас поздравить можно, – сказал я, поздоровавшись с Софьей Андреевной.

– С чем? – спросила она, протягивая мне руку. – Такая печальная…

Она не договорила и ушла, заплакав и закрыв лицо рукой.

После завтрака я снял Софью Андреевну с Л.Н. фотографическим аппаратом. Сняться она упросила его тоже по случаю годовщины брака. Процедура снимания была очень тягостна: Софья Андреевна, видимо, не желая затруднять Л.Н., торопилась, нервничала, в то же время просила его менять позы. Зная нелюбовь его к сниманию, нетрудно было догадаться о тех чувствах, какие он мог испытывать в это время. Мне совестно было смотреть на снимающихся, и я механически нажимал резиновую грушу, считая вслух по предписанию Софьи Андреевны:

– Раз… два… три!..

Повторить это пришлось четыре раза. Но потом оказалось, что я недодержал, в комнате было недостаточно света, и все четыре снимка вышли крайне неудачными. К тому же Софья Андреевна неверно направила объектив.

Через некоторое время после этого Л.Н. зашел в «ремингтонную».

– Что, Лев Николаевич?

– Ничего, – сказал он и улыбнулся. – Как хорошо жить в настоящем!.. Помнить только о том, что должен сделать в настоящую минуту. Перестать думать о будущем.

Я понял и почувствовал слова Л.Н. так, что ему и в данном случае, со сниманьем, удалось «отнестись как должно» к тому, что при ином отношении могло бы вызвать только досаду; и, по-видимому, он радовался, что не оскорбил другого человека и сам избежал чувства недоброжелательства к нему.

– Я даже хочу совсем игры оставить поэтому, – продолжал он.

– Какие игры?

– Карты, шахматы…

– Почему?

– Потому, что в них тоже присутствует забота о будущем: как пойдет игра…

– Но ведь это заглядывание в такое недалекое будущее.

– Это воспитывает хорошо. Отучает от привычки заботиться о будущем. Очень хорошее воспитание. Это я и вам рекомендую.

– У меня такое отношение к письмам: всегда ждешь почты со страшным нетерпением, – сознался я.

– Вот, вот, это самое! И газеты так же… Вот над этим нужно работать. Ну, да вы еще человек молодой!..

– А Белинький, Лев Николаевич, чтобы отучить себя от такого нетерпения, делает так: получивши письмо, оставляет его лежать нераспечатанным до следующего дня, и только на следующий день распечатывает.