Дневник самоходчика - [11]

Волжская твердыня, дважды прославившаяся стойкой обороной в годы гражданской войны, не дрогнула и теперь перед лицом неизмеримо более сильного, страшного и злобного врага. Героизм защитников Царицына-Сталинграда потрясающ…

«За Волгой для нас земли нет!» — эта лаконичная клятва-присяга воинов-сталинградцев быстро облетела всю нашу страну. И весь мир затаив дыхание следит за ходом смертельной битвы советских людей с современным каннибализмом — за борьбой жизни против смерти.

Всем курсантам хорошо знакома по военным сводкам непробиваемая 62-я армия и ее энергичный командующий генерал Чуйков, и знаменитая дивизия Родимцева, и дом, превращенный в неприступную крепость сержантом Павловым и его боевыми друзьями. Там, у берегов Волги, беспримерное мужество нашего солдата преградило путь ненавистному захватчику. И огонь, и металл оказались бессильными перед советским человеком, защищающим свою родную землю, свою великую правду и свое священное право на свободу и жизнь. Там сейчас решается все.

Когда в Ленкомнате, щелкнув, смолк репродуктор, А. Ютель негромко заметил:

— Паулюс, по-моему, влип. Ни Сталинграда взять, ни на Волгу выйти не смог. И не возьмет: опять зима на носу, а главное, и дух у Гансов уже не тот. Короче: от арийского духа явный душок пошел.

Курсант Ютель — наш товарищ по взводу и единственный в нашей роте фронтовик. Воевал в пехоте, был тяжело ранен, а после госпиталя его направили в танковое училище. О фронтовой жизни вспоминать не любит. Если ребята в свободную минуту пристанут с расспросами, ответ у него всегда один: «Да что рассказывать? Скоро сами узнаете». И больше из него даже слова не вытянешь. Всего один раз он разговорился. Это случилось после ужина, который нам показался легким из-за того, что добрую половину дня мы провели в открытом поле на занятиях по тактике, сильно продрогли и устали. Коротая личное время, все с нетерпением ожидали приятной команды: «На вечернюю поверку — становись!»

— А как там у вас было насчет заправки? — спросил кто-то, обратившись к Ютелю.

— О, там совсем другое дело! К примеру, перебьют половину твоей роты или, бывает, даже больше, а старшина, не будь дурак, по-прежнему харч на всех выписывает и все в котел закладывать велит. Притащат в темноте в окоп к тебе термосы — подходи и накладывай сам, сколько душа пожелает.

— Здорово! — мечтательно вздохнул спросивший, затягивая поясной ремень на одну дырочку.

Глаза Ютеля насмешливо прищурились.

— Что — здорово?

Наступило неловкое молчание.

— А еще есть на свете, ученые говорят, моллюски, ну слизняки такие, по названию брюхоногие… Ползает по дну морскому этакое брюхо на ножках, и голова ему вовсе ни к чему, — задумчиво обронил, словно про себя, интеллигентный Бородин, откусывая нитку на аккуратно пришитом подворотничке.

Курсанты заулыбались, а Ютель, потупясь, продолжал, будто ничего не слышал:

— Однако раз на раз не приходится. Как-то в прошлую зиму, во время нашего контрнаступления, оторвались мы вчетвером от своих. Темнота застала нас в чистом поле, снежок мягкий вьется. Ни огонька, ни избы. И тихо. В животе кишка кишке кукиш кажет, а кухня неизвестно где, и даже полки, на беду, с собой у нас нет…

— Какой такой полки?

— Да обыкновенной, на которую зубы кладут, когда грызть нечего.

Посмеялись, и разохотившийся Ютель начал было рассказ о том, как на третьи сутки пришлось им варить суп из найденного случайно на дороге под снегом конского копыта с обломком бабки, — по казарме раскатился знакомый хриплый бас:

— Р-рота-а! Ста-ановись!

Еще о товарищах по взводу.

Симпатичнейший человек — Володя Гончаренко из Днепропетровска, чернявый, с едва пробивающимся пушком над верхней губой, с красивыми карими глазами, в которых застыла какая-то затаенная тоска. Володя — живая совесть роты. Его всегда призывают помочь рассудить, кто прав, кто виноват, в самых щекотливых случаях. Он почти на год моложе меня.

Анатолий Платонов — земляк и друг Гончаренко. У него бледное, словно бы припухлое лицо, проницательный взгляд и барственно спокойные движения. Володя — сама доброжелательность. Умный Анатолий бывает порою ядовито-насмешлив. Его лаконичных реплик-характеристик во взводе немного побаивались. Вайсберга, например, который вечно ежился и трубно сморкался, с его уныло опущенным большим носом, сделавшимся от холода похожим на спелую сливу, Платонов окрестил как-то «сыном украинского народа». От этого хотя и смешного, но ехидного прозвища попахивает «жовто-блакытной самостийностью», как отметил скромный и молчаливый курсант Кожемякин, шахтерский парень из Донбасса.

С Виктором Кожемякиным мы очень подружились, так же как и с Володей Стефановым, земляком, которого я встретил еще в Магнитке, в военкомате, среди большой толпы остриженных наголо призывников, явившихся для прохождения медкомиссии.

Румянощекий Аржанухин, по прозвищу Уралец-Сибиряк, или Мы-Уральцы, у которого имелось больше всего теплых вещей, присланных или привезенных заботливыми родителями, но который все равно ужасно боялся мороза. В письме своей однокласснице он весьма красочно описывал, как трудно и с какими мучениями переносят челябинскую зиму те ребята, кого сюда забросила война с Украины, особенно Южной, да и вообще все, кто жил западнее Волги. «Но мы, уральцы и сибиряки…» — патетически продолжал далее наш свердловчанин, собираясь, очевидно, скромно намекнуть на свои львиные качества. Эти роковые слова случайно попали на глаза Платонову, когда тот протискивался между нашими нарами и спиной Аржанухина, пристроившегося писать на подоконнике. С того же дня Мы-Уральцы сделалось вторым именем нашего «морозостойкого» товарища. Под английской шинелкой, тонкого сукна и греющей только летом, истинно африканской шинелью, он носил ватник, который, выбиваясь из-под поясного ремня, вечно торчал смешным горбом на спине. Тесемки на ушанке наш уралец завязывал всегда с таким расчетом, чтобы шапку можно было в случае необходимости без труда напялить на атакованные морозом уши. Рукавицы были у него на меху, но он стыдливо прятал их внутри армейских, более просторных. Свои двойные рукавички Мы-Уральцы носил, стянув с пальцев примерно на треть, поэтому руки его, удлиненные таким способом, напоминали, в сочетании с согбенной спиной, передние конечности орангутанга. Уморительно выглядела фигура Аржанухина на фоне строя. Если наш взвод отправлялся, согласно расписанию, на самоподготовку в такой класс, где имелась возможность подтопить буржуйку, он с непостижимой проворностью успевал пристроиться у самой печки. Когда она раскалялась докрасна, излучая живительное тепло, Уралец-Сибиряк, блаженствуя, начинал клевать носом. Однажды он заснул так крепко, что прожег насквозь правую полу шинели. Курсанты все были заняты своими делами, то есть «замыкались на массу» (на танкистском жаргоне это означает «дремали») или при тусклом свете слабенькой электролампочки составляли «конспекты на родину», так что «пожар» замечен был лишь тогда, когда в помещении сногсшибательно завоняло жженым аглицким сукном.