Дневник - [26]

29 [августа], понедельник

Такой ясный, светлый, хороший день! Очень, очень тепло, хотя есть сильный ветер. Моя легкая, шелковая юбка все время приподнималась во время утренней прогулки; прямо ужасно. К обеду снова пришла Евгения Алексеевна. К ней очень идет костюм общинной сестры: она кажется старше, серьезнее, строже. С мамой она уехала кататься на острова; я осталась. Не хотелось что-то! И сидела совершенно одна; брат занимался в кабинете с учителем, прислуги вели себя очень тихо, а я думала, читала, грустила… Мне не было скучно, нет, но неимоверная, тяжелая тоска овладела мною. Я читала «Atala» Chateaubriand’a[172], но едва понимала смысл, а сама грустила непонятной и волнующе-гадкой грустью. Хотелось пройтись, но одной нельзя. Запрещают, что поделаешь! Потом начала писать реферат (Елена Владимировна нас забросала работой на лето, но, конечно, никто ее исполнять не думал!), бросила, протелефонировала Жене. Новостей немного, да и не очень интересные. Вечером думала, что в кинематограф пойдем, нет. Снова заехала Е.А. – мы с ней возились, шалили, смеялись, но… в душе было грустно и непонятно. Самое гадкое в моей жизни то, что я не понимаю себя и не отдаю ясного отчета в своих мыслях. Вечный хаос, вечное движение! А писем все нет и нет!

31 августа, среда

Лето улыбнулось, бросило горсть блесток радости и печали, ошеломило новым и… умчалось! Завтра уже начнется моя двойная жизнь. Одна (актерская) в школе и с барышнями, другая (почти что актерская, даже совсем) дома и в обществе. А летом я живу только второй. Она более легка и не так противоречит моим понятьям, как первая… О, та – полный контраст моей натуре! И притом безумно трудная. Движенье – думай, слово – думай; мнение – хитрость, умноженная на дипломатическую рассудительность. В школе я слыву умной, приличной, миленькой девочкой, с ясными, спокойными взглядами и comme il faut’ными воззрениями. В обществе – холодна, ровна, ласково-нежная, то вызывающе дразнящая, то молчаливая и надменная! А сама собой бываю не очень часто.

Сентябрь 4, воскресенье

Сегодня вечером «pa», мама и я уехали к «Медведю»[173]. Я думала, что будем только в обществе г-на Иванова с женой, но оказалась еще большая компания, так что нас было двенадцать человек. Обедали в отдельном кабинете. Раньше это слово меня шокировало, пожалуй, даже возмущало. «Quoi, quoi? O, Dieu, en voilà vie misère»[174], – говорила я, если мне кто говорил об обеде или ужине «там». Но… на самом деле rien de particulier[175]. Обстановка холодная и неприятная. Мне не очень понравилось. Хотя… может быть, зависело от общества, которое мне абсолютно незнакомо и даже чуждо. М-mе Бер слишком резкая, слишком свободная дама; балерина К. натянутая и невероятно противная. Остальные… rien du tout[176]! Только г-жа И. очень мила, симпатична и немного застенчива. Не знает светских правил, проста и естественна. Он… очень ничего!

Сентябрь 5, понедельник

Сегодняшний вечер провели с Ивановыми в Палас-театре. Я в первый раз слышала Плевицкую и Тамара[177]. Обе на меня произвели большое впечатление, но совершенно разное. Плевицкая – настоящая русская женщина с простым лицом, некрасивыми руками и ногами. Но какая глубина и яркость передачи народных и разбойничьих песен! Это чистое отражение русской, непосредственной, удальски-смелой и беззаботной души. Тамара – совсем autre genre[178]! Тонкая, дразнящая, то строгая, то надменная, то волнующе-обещающая, то скорбная и непонятная. Стройная, высокая женщина в роскошных брильянтах и с изысканнейшим, очень гибким голосом. Самое тихое пиано она берет эфирно и легко. И к тому же настроение ее аккомпаниатора, комичного господина с ухарскими, порывистыми движениями рук и покачиваньем петушиной головой, чутко и быстро переходит к певице. Voilà tout![179]

Сентябрь 10, суббота

Сон оправдался. К. вернулся в Петроград. Что, почему – молчанье. Не знаю. Это злит. Эти дни я совсем больна, разбита… Горло, жар, голова трещит… ужасно. Когда это случилось – это короткое видение. А, да… в четверг вечером. После 9-ти я задремала. И так ясно, ясно увидела, что из зеркала идет ко мне навстречу К., в своей шинели с поясом, идет неторопливо и как будто устало. Протягивая мне руку. Потом… не помню… кажется, ничего. Спуталось, исчезло… Кто-то вошел в мою комнату и положил мне на голову холодную, влажную, косматую руку. Я с ужасом проснулась. Никого не было. Тишина и невозможность собрать мысли. Начала звать маму. Мне показалось, что меня забыли, что я одинока, оставлена, брошена… Вошла мама… Спросила, что случилось. «Твой зов был как крик ужаса». Ну да, que faire[180]. За несколько мгновений до моего крика ко мне кто-то приходил. Кто – новая прислуга не знает. А мне сразу показалось, что это непременно К. Я была так уверена. Потом опять уснула. А на другой день явились сомнения, что это ошибка, не он, не разобрали. Сначала даже испугалась. Вдруг это кто-то из его товарищей? Что с ним? Но потом прошло. Лихорадочно выжидала вечера. Никого. А, да, впрочем, был А.Ф. Присутствие его меня злило, но… я была так мила, так очень-очень ласкова. А на самом деле… Да… ничто. Сегодня же, недавно, кто-то телефонировал. Подхожу. Голос надорван и глух. Сразу узнала, кто звонит. Но потом откинула мысль. Невозможно. Однако – так! Дальше… ничего, ничего! Я слишком слаба, мой почерк ужасен, так как рука дрожит. Последние дни я все время кого-то видела… кого – даже сама не знаю. Какой-то бред, видения, мысли… Я никого не понимала… Было так темно, темно и… гадко. Но… пройдет. Не беда. А пока… да, мой александрит увезли к ювелиру. Я должна носить кольцо. Должна… должна.