Дневник офицера: Письма лейтенанта Николая Чеховича к матери и невесте - [19]

В общем скажу еще раз, что если вернусь живым, то будет что вспомнить, а если нет, то меня будут вспоминать мои боевые товарищи. Вот и все, что я хотел написать. Может быть, и не нужно было этого писать. Меня просто очень удивило, что ты, так много говоривший и писавший о геройстве боевых схваток и т. п., не использовал возможности испытать все самому. Раньше я так и понимал из твоих слов, что, представься тебе малейшая возможность, и ты первым пойдешь в бой. На этом кончаю.

Николай Чехович.

Письма Н. Чеховича к матери и Шуре

30 ноября 1943 г.

Здравствуй, мама!

Хотя времени нет совершенно писать, но не могу — «душа не терпит»: хочется поговорить с тобой.

Как я люблю читать твои письма! Спасибо, что ты их пишешь часто и описываешь все малейшие подробности. Мне все очень интересно. Прости только, что не могу регулярно отвечать.

Хочется поделиться мнением по каждому вопросу. Сейчас у меня лежат без ответа, помимо твоих, письма от Игоря, Шуры, Лиды. Я отвечаю в первую очередь тебе.

Как я тебе благодарен за текст присланной песни! Сколько она мне напомнила хорошего! Когда-то давно, когда еще не было войны, я слушал концерт. Тогда я услышал эту песню. Слов не запомнил, но музыка, прекрасно гармонирующая с моим настроением, в этот вечер глубоко запала мне в душу. Я сам сочинил текст песни. Она весь вечер звучит у меня в сердце. Тогда я был мечтателем, это немного есть и сейчас. Пока все спокойно, мы на отдыхе. Отчего не помечтать, как в былое время? В бою я действую с холодным расчетом. Но стоит вернуться с задания, с полчаса провести в землянке, как уже снова приходят мечты о чем-нибудь особо героическом. И это несмотря на то, что прекрасно знаешь, что «война есть война» и нечего искать в ней ту красоту, какую мы привыкли представлять себе в мирное время и сейчас в тылу.

Насколько я знаю из опыта, самый храбрый человек дорожит жизнью. Разница между храбрецом и трусом лишь в том, что первый дорожит жизнью разумно, тогда когда это можно и нужно, а второй всегда и всюду трясется над ней. Меня товарищи считают смелым до безрассудства. Но я уверен, что чувствую то же, что и самый робкий новичок. Когда бывало на работе стоишь или ходишь по нескольку часов среди посвистывающих пуль, то все время напряженно всем телом ожидаешь, что этот свистящий кусок металла врежется в тебя. Или, например, под артиллерийским обстрелом. Слушаешь вой приближающегося снаряда, особенно когда по звуку определяешь, что он упадет близко, и сердце так неприятно сжимается. Но я никогда не показываю этого. Я укрываюсь, пригибаюсь или ложусь только в тех случаях, когда знаю, что это поможет.

У нас настоящая зима, ходим на лыжах. Скверно, что чортова болотистая местность плохо замерзает. Только и жди, что ввалишься в какую-нибудь затянутую льдом воронку.

Одет тепло: не беспокойся. В общем, как обычно, хорошо. Настроение бодрое. Надо кончать, так как «засыпаю на корню».

4 декабря 1943 г.

Мама! У нас уже зима. Снег лежит повсюду, но под снегом вода. Как она мне надоела! Ездим на лыжах. Я себе подобрал замечательные, легкие, сами летят.

Надеюсь, что день рождения, 12.12.43 г., буду встречать здесь. На перемену нет пока никаких намеков.

Расскажу об одном случае, о котором я еще ни разу не упоминал в своих письмах, чтобы понапрасну не тревожить тебя. Ведь тебе опасность покажется обязательно во сто крат больше, чем на самом деле. Работали по ночам, днем спали в землянках. Одна ночь отклонилась от распорядка. Немцы надумали устроить разведку боем, то есть, выражаясь более просто, начали наступление не очень крупным подразделением. Само собой, что мы, не дожидаясь приглашения хозяев обороны, где мы работали, присоединились к ним. Моментально черпаки и лопаты сменились автоматами; каждый выбрал себе ячейку, — и пошла стрельба. Я удачно попал в крытую ячейку. Сквозь амбразуру при свете ракет было видно сначала несколько перебегающих фигур, но потом, видимо, наш огонь пригнул к земле и самых нахальных фрицев. У меня автомат накалился до того, что обжигал руки. Фрицы сначала тоже палили здорово, но помаленьку затихли, отползли назад.

Я посмотрел на часы. Было 11 часов 30 минут ночи, и вот тогда мне почему-то ясно представилось: Большой театр, опера, звуки музыки в затихшем зале, балконы полны празднично одетых людей, среди них много военных в чистом, с иголочки, обмундировании. Думает ли хоть один человек, что в эту минуту далеко от них, в траншеях передовой, мокрые с головы до ног, облепленные глиной люди, не обращая внимания на беспрерывный грохот разрывов немецких мин, ставят смертоносную, непробиваемую стену огня перед наседающей пьяной ордой?

Ты пишешь, что мать Коли Морозова жалуется, что ему тяжело: много дел, общественной нагрузки. Могу дать хороший совет: стоит только хорошенько, ярко представить себе то, что я мог лишь бледно описать выше, усталость как рукой снимет. То, что я описал, можно сказать, цветики. Стрелять из траншеи, даже когда на нее обрушивается шквал мин, — ничто по сравнению с тем, когда картина обратная; немец в траншеях, а мы выковыриваем его оттуда. На открытом месте чувствуешь себя, как голым, совершенно беззащитным от свистящего кругом металла. Променяет ли Морозов самую «отчаянную» нагрузку, работу целой ночи без сна на ту же самую ночь на передовой, где приходится лежать в талом снегу, от пуль не поднять головы, а по этому месту беспрерывно бьют минометы? Пожалуй, самая трудная математическая задача проще этой. От минометов нужно двигаться вперед или назад, а пулеметы не дают шевельнуться. Оставаться на месте нельзя: в конце концов какая-либо мина или осколок угодит в тебя. А двигаться тоже нельзя.