Дневник одного тела - [87]

* * *

75 лет, 10 месяцев, 5 дней

Воскресенье, 15 августа 1999 года

В два часа ночи меня разбудил мочевой пузырь. Долго боролся с ленью, но тут снизу раздался смех, и я решил все же встать. Грегуар, Фредерик и двойняшки играют в «гусёк». Фанни, которой все время не везет, так что она никак не может сдвинуться с одной клетки, возмущается, Фредерик, которого выпавшая ему двойная шестерка привела к верной победе, довольно посмеивается. Смотрите, пришел! — показывает на меня пальцем Грегуар, и все тут же ложатся на игру, делая вид, что прячут ее от меня. Это секрет, секрет! — пищит Маргерит, как будто она все еще маленькая девочка, не смотри! Сначала я подумал, что это наш «гусёк» про потерю девственности, который я подарил Грегуару, когда он из мальчика превратился в юношу, но все оказалось хуже: это был «гусёк» ипохондрика, придуманный им самим во время ночных дежурств. Переходя от страшных болезней к ужасным, игроки заканчивают смертью — последней клеткой, которая излечивает их от боязни заболеть. Не хочешь сыграть с нами? — спрашивает Фанни (А меня тем временем восхищает эта вопросительная форма, употребленная девушкой ее поколения.) Мне дают три хода форы. Я получаю атеросклероз, что дает мне право сделать еще один ход. (В этом состоит принцип игры — чем сильнее ты болен, тем быстрее продвигаешься вперед.) Завтра играем в «семь семей»! — приказывает Маргерит. «Семь семей» — это сорок две болезни, без которых вполне можно было бы обойтись. (В семье «Рак» я беру простату, в семье «Койка» — генитальный герпес, в семье «Врачи» — болезнь Паркинсона и т. д.) Вот так — дедраматизируем понемножку, улыбается Фредерик, в любом случае последняя клетка — общая для всех! Маленьким — которые уже давно большие — нравится.

* * *

75 лет, 11 месяцев, 2 дня

Воскресенье, 12 сентября 1999 года

Накануне смерти Тижо, который младше меня на десять лет, сказал: А я тебя даже в возрасте нагнал! Чем старше, тем ближе к выходу!

* * *

Тот же день, 17 часов

Пишу за чаем. От кофе после операции пришлось отказаться. Такое впечатление, что чай меня очищает. Как бы душ изнутри. Пьешь одну чашку, выписываешь три, говорила Виолетт. Может, в один прекрасный день я вообще перейду на кипяток, как тетя Гюгетт в конце жизни.

* * *

76 лет, 2 дня

Вторник, 12 октября 1999 года

Кстати, о тетушке Гюгетт, у которой была «изжога», и о маме, которая жаловалась на «повышенную кислотность», — интересно, эти выражения все еще в ходу? А еще та женщина, которая каждые пять минут поворачивалась на три четверти оборота, чтобы висмут равномерно покрывал ее внутренности… Как какой-то бочонок. Близкие посмеивались над ней. Тем не менее, если посмотреть, то чем мы лучше сосудов? Мона принимает лекарство от остеопороза — утром натощак, запивая стаканом воды. После чего она должна обязательно полчаса провести стоя, не ложиться и не садиться, иначе снадобье может повредить пищевод — как каустическая сода. Так что мы именно сосуды. Не более того. Между прочим, висмут сегодня считается ядом, и его применение в медицине строго запрещено.

* * *

77 лет, 2 месяца, 8 дней

Понедельник, 18 декабря 2000 года

Проснулся от боли в пястно-фаланговом суставе безымянного пальца, как будто всю ночь бил кулаком в стену. Это тот самый палец, который я вывихнул десять лет назад в саду мадам П. Пришло время платить по счетам.

* * *

77 лет, 6 месяцев, 17 дней

Пятница, 27 апреля 2001 года

Ночью то и дело просыпаюсь от острого, но малопродуктивного желания пописать. Миссия невыполнима. (Прекрасно.) Сколько? — спрашивал меня когда-то мой исповедник. Сколько? — спрашивает меня сегодня мой уролог. Первый грозился влепить мне в наказание многократное чтение «Отче наш» и «Богородицы», второй угрожает повторной операцией: Ничего не поделаешь — надо, значит, надо. Конечно, молодость это вам не вернет, но спать по ночам будете спокойно. Конечно, а как же минуты раздумий, которые я позволяю себе, сидя без толку на своем «троне»? В эти ночные часы, когда я просыпаюсь от желания писать, мочевой пузырь представляется мне не переполненным бурдюком, а какой-то окаменелостью — вроде панциря морского ежа; известковая скорлупа, которую я кое-как опорожняю, подставив под краник палец и пустив медленную струю без всякого напора. Печальный перпендикуляр. При этом мне видится старый осел, забытый посреди луга, и эта картина чуточку оживляет процесс. Или же я стараюсь думать о скандале вокруг того источника, который пересох из-за марсельцев, соседей Манеса. Под чистое журчанье этого источника я засыпал когда-то. На шкале успокаивающих звуков это журчание располагается где-то рядом с шорохом гравия, шуршанием ветра в виноградных лозах и шипением точильного круга Манеса… (Манес поздно ночью занимался заточкой своего инструмента на круге или на наковаленке, я любил и это стаккато, которое он выбивал на наковаленке, двойные ноты: тинь-тинь, тинь-тинь.) Так вот, источник марсельцев иссяк. Он покрылся пеной, и, возможно, где-то выше по течению на нем образовалась какая-то илистая аденома. Потом превратился в тонкую, бесшумную коричневатую струйку, потом — просто капал по капле, потом — всё. К великой ярости Манеса — который, возможно, сам его и засыпал.