Дневник одного тела - [39]

Когда же мне довелось впервые проделать эту операцию — воспользоваться щеткой для унитаза, которой теперь мне приходится пользоваться довольно часто? В дневнике это не отмечено. А тем не менее, это был важный день моей жизни. Своего рода потеря невинности.

Подобные лакуны утверждают меня в предубеждении относительно личных дневников: они никогда не отражают ничего действительно важного.

* * *

33 года, 6 месяцев, 11 дней

Воскресенье, 21 апреля 1957 года

Зоологический сад в Венсенне. Пока мы с Моной, Брюно и Лизон мечтательно наблюдаем за парой шимпанзе, занятых ловлей друг на друге блох (пап, а что они делают?), я размышляю о зверином способе проявления нежности, свойственном почти всем женщинам, которых я знал: охота за угрями. Кожа на моей груди зажимается большими пальцами обеих рук, и прыщик медленно выдавливается ногтями. Надо видеть лицо Моны в эту минуту! Я же предаюсь этой экзекуции со стойкостью товарища шимпанзе, искоса поглядывая на выползающего ей на ноготь белого червячка с черной головкой.

* * *

33 года, 6 месяцев, 13 дней

Вторник, 23 апреля 1957 года

Черная головка у угря — это результат окисления кожного жира при соприкосновении с воздухом. Скопление жировых клеток, защищенное кожным покровом, сохраняет безукоризненную белизну. Но стоит ему оказаться на поверхности, как оно чернеет. Старение — это тоже процесс окисления. Мы ржавеем. А Мона очищает меня от ржавчины.

* * *

33 года, 6 месяцев, 21 день

Вторник, 1 мая 1957 года

Мыл утром голову и думал о жировой атаке, которой мы подвергаемся в юности. С той поры стоит мне не вымыть вовремя волосы, как они становятся какими-то чужими — не волосы, а половая тряпка, случайно упавшая мне на голову. Иными словами, я мою волосы, чтобы не думать о них.

* * *

33 года, 9 месяцев, 5 дней

Понедельник, 15 июля 1957 года

Пи́сал в туалете перед обедом и, пока крайняя плоть наполнялась жидкостью, а я удалял из нее содержимое, прежде чем открыть кран на полную, вспоминал, как в десять-двенадцать лет я не умел правильно направить струю. Что это: незрелость, дух противоречия по отношению к маме? Или я по-звериному метил территорию? Почему в общественных уборных мужчины систематически промахиваются? Позже, когда мама перестала указывать мне на эти промахи, я сам стал писать «в яблочко».

* * *

33 года, 9 месяцев, 8 дней

Четверг, 18 июля 1957 года

Кстати, о писающих мужчинах, Тижо любит рассказывать вот такой анекдот:

…

ДЕЛИКАТНАЯ ИСТОРИЯ О ЧЕЛОВЕКЕ И ПИССУАРЕ

Человек стоит перед писсуаром, разведя в стороны руки, явно не в силах пошевелить ими. Его сосед, застегивая ширинку, вежливо спрашивает, что случилось. Тот, указывая на свои обездвиженные руки, смущенно спрашивает, не окажет ли тот любезность и не расстегнет ли ему ширинку. Сосед как добрый христианин исполняет эту просьбу. Тогда первый, все больше смущаясь, спрашивает, не вытащит ли тот тогда уж и его член. Что второй не без замешательства, но все же делает. Дальше — больше, и ему приходится придержать конец бедного калеки, чтобы тот не облил себе ноги. Первый помочился обильно и с облегчением, увлажнившим даже его веки. Дело сделано, и вот человек с парализованными руками спрашивает своего благодетеля, не смог бы он… не могли бы… не могли бы вы… его вытереть… пожалуйста? И так далее: вытереть, заправить на место, застегнуть ширинку… Наконец, упакованный по всей форме, человек горячо пожимает руку своему благодетелю, который, с изумлением обнаружив, что тот прекрасно владеет руками, которые он считал парализованными, спрашивает, что помешало ему проделать все это самостоятельно.

— Мне? Ничего, абсолютно ничего, но если бы вы только знали, как мне все это противно!

* * *

33 года, 11 месяцев, 4 дня

Суббота, 14 сентября 1957 года

Встретил на бульваре Сен-Мишель некоего Ролана. Не могу вспомнить фамилию. Не могу подобрать фамилию к этому смутно знакомому лицу. Не могу вспомнить обстоятельства нашего знакомства. Что это за человек, с которым, по его словам, мы были хорошо знакомы и при незабываемых обстоятельствах? Фанш, которой я рассказал о встрече и описал этого человека, сказала: Так это же Ролан! Один из моих раненых! Вас ранило вместе, перед самым концом, неужели ты забыл? Фанш выдает все новые подробности: Подрывник! Он еще в засаду попал, еле вырвался, все кишки наружу! Все напрасно, Ролан не вырисовывается. Моя амнезия напрочь дематериализовала его. Теперь он — всего лишь некая человеческая форма, парящая на задворках моей памяти. И конечно же, его настоящее имя говорит мне не больше, чем партизанская кличка. Такое со мной случается часто и случалось всегда. Что-то у меня в мозгу работает не так, как надо. Память — самый ненадежный из моих инструментов. (Это не касается папиных афоризмов и цитат, которые он заставлял меня заучивать, — их ничем не вытравить.) По крайней мере, говорит в конце концов Фанш, если бы боши тебя стали пытать, ты бы ничего не выдал.

* * *

34 года, 1 месяц, 25 дней

Четверг, 5 декабря 1957 года

Вот они — мои ближние, братья мои, которые, как и я, сидя в машине на красном светофоре, ковыряют в носу. И все, едва почувствуют, что на них смотрят, сразу прекращают это занятие, словно их застукали за какой-нибудь мерзостью. Странная стеснительность. Между прочим, это очень полезное, даже расслабляющее занятие — чистка носа перед красным светофором. Краешек ногтя исследует ноздрю, обнаруживает козявку, определяет ее контуры, осторожно отковыривает от стенки и наконец извлекает наружу. Главное, чтобы козявка была не слишком клейкой, а то потом будет трудно от нее отделаться. Но если она правильной консистенции — мягкая и эластичная, как тесто для пиццы, — что за удовольствие бесконечно перекатывать ее между большим и указательным пальцами!