Дневник кушетки - [18]

Последние слова произвели на моего хозяина огромное впечатление. Он и сам боялся этих невеселых пробуждений: они указывали на упадок сил, а ему так хотелось жить.

— Это не так, — сказал он. — Я тебе объясню…

И я услыхала тогда эту необыкновенную, ужасную речь, вызвавшую в глазах Нинетты крупные слезы.

Даже я в тот момент спросила себя; действительно ли он такой злой, мой хозяин.

— Но, — сказал он, — я лучше встану. Есть такие вещи, о которых не говорят в постели.

Он встал, облачился в халат и сел на меня, бедную кушетку; молодая женщина уселась против него на стул.

— У меня какое-то предчувствие, что ты мне сообщишь грустные вещи, — сказала она.

— Нет, это тебя не огорчит: я тебе хочу сказать только правду. Затем, ты ведь уже не дитя…

— Я уже сделалась старухой, да, я это знаю…

— Ты глупа! Разве я могу тебе сказать подобную вещь? Тебе не восемнадцать лет, но и не шестьдесят… Слушай, дорогая Нинетта, я тебя умоляю, когда ты узнаешь то, о чем я хочу тебе рассказать, обещай мне, что ты больше не будешь меня расспрашивать.

— Я попытаюсь, — сказала Нинетта. — Но ты постарайся щадить меня.

Мой хозяин собрался с силами или, по крайней мере, принял такой вид; вот, что он сказал:

— Вот уже семь лет, как случай свел нас с тобой и в продолжение которых я тебя любил всей душой. Ты была, ты это знаешь, моей наставницей; я еще тогда не знал всех тайн любви, и это тебе я обязан всеми открытиями в этой области. В то время я тебе был почти благодарен, теперь же мне бы хотелось осыпать тебя жесточайшими укорами. Действительно, Нинетта, я тебя обвиняю в той жизни, которую веду; жизнь, полная дебошей и глупостей, — это твоя работа! Я был как ребенок при встрече с тобой, и моя натура вовсе не имела таких потребностей.

Мои увлечения тогда были сплошной мечтой, и они почти всегда расцветали сами собой, похожие на те маленькие невинные цветочки, которые вставляют в волосы детей в день праздника тела Господня, когда они кидают лепестки к уличному алтарю… Я обожал свой идеал, и все скотские чувства, которые я прежде испытывал, мне скоро внушили отвращение. И вот после стольких проституток с бесчувственным сердцем я узнал тебя. Закрой глаза, Нинетта, и вспомни всю историю нашего романа: это было лучезарное летнее утро; листья еще не утратили своей свежей молодой зелени; все пело: птицы, насекомые; я одиноко бродил по большому Люксембургскому саду; я не знаю, о ком я думал, и вот ты предстала предо мной. Не я тебя покорил, Нинетта, ты овладела мной. Я помню, какой восторг ты возбудила. Я еще и теперь ясно вижу комнату в отеле, с большой кроватью под балдахином, столиком посередине, с широкими диванами вдоль стен, портреты военных в рамках со стершейся позолотой, большой ковер на полу… Ты меня схватила в объятия, ты приблизила ко мне свое тело, ты меня раздела, и, когда мы очутились в кровати, мне показалось, что должно произойти событие, исключительное по своей важности… Я тебе признаюсь, с этого времени мной овладела тоска. Действительно, ты была первая из тех женщин, которых я знал, такая сладострастная и такая порочная; ты мной овладела, как дикарь маленьким животным, чтобы насытиться по своему вкусу. Конечно, я ушел восхищенный. Ты мне показала земной рай, о котором я только подозревал; ты предо мной раскрыла небеса; и в чрезвычайном экстазе, преисполненный блаженства, я в первый раз в жизни обратился с горячей молитвой к Богу: я молил его о смерти.

В продолжение почти целого месяца, заключенный в этой комнате, опьяненный и безумный, как и ты, мучимый любопытством, жаждущий еще новых открытий, которые ты ловко приберегала, чтобы каждый день подарить каким-нибудь новым сюрпризом; в продолжение целого месяца ты отравляла меня порочным ядом. Я был уверен, что ко времени твоего близкого отъезда я потеряю свою детскую думу и взамен ее получу мою теперешнюю… До конца своей жизни я не забуду нашей последней ночи. И я, и ты как будто бы боялись оставаться вечером в этой комнате. Долго мы бродили по аллеям бульвара, не решаясь вернуться. Эта последняя ночь действительно должна была представить собой нечто невероятное.

Нужно было, чтобы грех был непременно совершен. Вся моя натура, взвинченная твоими безумными капризами, рыдала и вздрагивала. Ах! есть удовольствия, которые так мучительны! Итак, когда ступень, к которой ты стремилась, была достигнута, я тебя застал в таком нервном состоянии, что я было подумал, что ты не выдержишь и умрешь. Ах! такие ночи не забываются! В течение двух часов ты безумно бредила; ты билась в истерике; ты ногами стучала в стены; ты руками раздирала свои груди; твои прелестные черные волосы, растрепавшись, цеплялись за выступы мебели; ноздри и рот побагровели от прилива крови. И ты не сказала ничего; ни единого звука; ни одного вздоха, ни единой слезинки! Ты не слушала меня! И я, униженный, одуревший, бессильный, с расслабленными коленями, с ощущением пустоты в голове, я смотрел, как ты каталась по комнате, превратившейся в кромешный ад, не думая уже о том, как бы помочь тебе, как бы защитить тебя от твоих же безумств. На следующий день я должен был встретиться с твоим мужем…