Дневник Кокса - [18]

— Стоя здесь, у пустомента священной Фумиде, видя вокруг эмблемы пруфессии, столь пучитаемой мною, перед лицом пучтенного судьи и прусвищенных присяжных — славы отечества, бескурысных заступников, надежного утюшения бедняков, — о, как я трупещу, какой стыд обугрил мне щуки. (Возглас в зале: «Какой стыд!») Зала взревела от хохота, а когда был снова водворен порядок, мистер Маллиган продолжал:

— Мулорд, я их не слышу. Я родом из струны, привыкшей к угнетению, но поелику моя струна, да, мулорд, моя Ирландия (нечего смеяться, я ей горжусь) вупреки тиранам всегда зелена, хороша и прекрасна, так и правда моего клюента вусторжествует над злобным безрассудством, — я повторяю, злобным безрассудством тех, кто хочет ее уничтожить и в лицо которым от имени моего клюента, от имени моей струны, да, и от своего имени я, скрестив руки, кидаю полный презрения вызов!

— Бога ради, мистер Миллиган… («Маллиган, мулорд!» — вскричал мой адвокат.) Хорошо, Маллиган, — прошу, успокойтесь и не отклоняйтесь от сути дела.

И мистер Маллиган больше не отклонялся целых три часа кряду. В речи, битком набитой латинскими цитатами и блиставшей непревзойденной красотой слога, он рассказал обо мне и моем семействе; о том, каким романтическим образом разбогател старый Таггеридж и как впоследствии его богатства достались моей супруге; о положении в Ирландии; о честной бедности Коксов в прошлом (после чего он несколько минут, покуда его не остановил судья, обозревал гневным взором нищету своей родины); о том, какой я превосходный супруг, отец, хозяин, а моя жена — супруга, хозяйка, мать. Но все напрасно! Дело было проиграно. Вскоре меня привлекли за неуплату расходов, — пятьсот фунтов на судебные издержки свои собственные и столько же за Таггериджа. Он сказал, что не даст и фартинга, чтобы вызволить меня не то что из Флитской тюрьмы, а из пекла. Само собою разумеется, вместе с поместьем мы потеряли и городской особняк, и капитал в ценных бумагах. Таггеридж, у которого и так были тысячи, забрал все. А когда я попал в тюрьму, кто, думаете, навещал меня? Ни бароны, ни графы, ни иностранные послы, ни сиятельства, что вечно толклись у нас в доме и пили-ели за наш счет, не пришли ко мне. Не пришел и неблагодарный Хламсброд.

Теперь уж я не мог не указать моей дорогой женушке:

— Видишь, душенька, мы прожили господами ровно год, но что это была за жизнь! Перво-наперво, дорогая, мы давали званые обеды, а все над нами насмехались.

— О да, и вспомни, как тебе после них бывало худо! — воскликнула моя дочь.

— Мы приглашали знатных господ, а они нас оскорбляли.

— И портили маме характер! — добавила Джемайма Энн.

— Потише, мисс! — цыкнула Джемми. — Тебя не спрашивают!

— А потом тебе понадобилось сделать из меня помещика.

— И загнать отца в навозную кучу! — заорал Таг.

— И ездить в оперу и подбирать иностранных графов да баронов.

— Слава богу, милый папа, что мы от них избавились! — воскликнула моя крошка Джемайма Энн, почти счастливая, и поцеловала своего старого отца.

— А Тага тебе понадобилось делать модным джентльменом и послать его в модную школу.

— Даю слово, я остался самым настоящим невеждой! — ввернул Таг.

— Ты дерзкий неслух! — сказала Джемми. — Этому ты выучился в своей благородной школе?

— Я еще кое-чему там выучился, сударыня. Можете справиться у мальчишек, — проворчал Таг.

— Ты готова была торговать родной дочерью и чуть не выдала ее замуж за мошенника.

— И прогнала бедного Орландо, — всхлипнула Джемайма Энн.

— Молчать, мисс! — рыкнула Джемми.

— Ты оскорбляла человека, от отца которого получила наследство, и довела меня до тюрьмы, и у меня нет теперь надежды отсюда выбраться, — не станет же он меня вызволять после всех твоих оскорблений!

Все это я выложил довольно-таки решительно, потому что очень уж она меня допекла, и я вознамерился как следует задать моей душеньке.

— О Сэмми! — воскликнула она, заливаясь слезами (ибо упрямство моей бедняжки было вконец сломлено). — Все это правда. Я была ужасно-ужасно глупой и тщеславной и из-за моих прихотей пострадали мой любимый муж и дети, и теперь я так горько раскаиваюсь.

Тут Джемайма Энн тоже залилась слезами и кинулась в объятия матери, и обе они минут десять подряд совместно рыдали и плакали. Даже Таг выглядел как-то чудно, а что до меня, то… Просто диву даешься, но только клянусь, что, видя их такими расстроенными, я радовался от всей души. Пожалуй, за все двенадцать месяцев роскошной жизни я ни разу не был так счастлив, как в этой жалкой каморке, в которой меня содержали.

Бедный Орландо Крамп навещал нас каждый день, и мы, те самые, кто в дни жизни на Портленд-Плейс совершенно пренебрегали им и на празднике в Бьюла так жестоко с ним обошлись, ныне куда как радовались его обществу. Он приносил моей дочери книжки, а мне бутылочку хереса. Он брал домой Джеммины накладные волосы и причесывал их, а когда часы свиданий заканчивались, провожал обеих дам в их чердачную комнатенку в Холборне, где они теперь жили вместе с Тагом.

— Забыть ли птице свое гнездо? — говаривал Орландо (он был романтический юноша, уж это точно: играл на флейте и читал лорда Байрона без передышки со дня разлуки с Джемаймой Энн). — Забыть ли птице свое гнездо, на волю пущенной в краях восточных? Забудет ли роза возлюбленного соловья? Ах, нет! Мистер Кокс! Вы сделали меня тем, что я есть и кем надеюсь быть до гробовой доски, — парикмахером. До вашей парикмахерской я и в глаза не видывал щипцов для завивки и не мог отличить простого мыла от туалетного. Разве вы мне не отдали ваш дом, вашу мебель, ваш набор парфюмерии и двадцать девять клиентов? Разве все это — пустяки? Разве Джемайма Энн — пустяк? Если только она разрешит называть себя по имени… О Джемайма Энн! Твой отец нашел меня в работном доме и сделал меня тем, что я есть. Останься со мной до конца моих дней, и я никогда-никогда не изменюсь.